Владимир Раевский

В 1813 году Липранди-старший работал в военно-политическом сыске. Вигель в «Записках» сообщает, что Липранди в бытность свою в Париже был в близких отношениях с Видоком — главой парижской сыскной полиции, одним из агентов-провокаторов. Выполнял его поручения. Отыскивая кандидатуру в учреждаемую полицию при 2-й армии, генерал Вахтен писал Киселеву: «Сколько я знаю и от всех слышу, о Липранди один только, который по сведениям и способностям может быть употреблен по части полиции, он даже Воронцовым посему был употребляем в Франции… другого, способного занять сие место, не знаю…»

В 1826 году друг Пушкина Алексеев сообщает ему, что Липранди «живет по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калистро, бог знает откуда берет деньги».

В своих записках Волконский говорит, что «и этот Липранди… был тайным и усердным сыщиком в царствование Николая, был орудием гонения раскольников, был орудием разыскания едва установившегося общества социалистов и. наконец, имел дерзость уже при Александре II подать проект об учреждении при университетах школы шпионов, вменяя в обязанность давать сведения министерству о тех студентах, которых употребляют они, чтобы иметь данные о мыслях и действиях их товарищей…».

Что-то нехорошее о Липранди-старшем, видимо, знал и Орлов, не зря же он писал: «Я буду просить молодого Липранди к себе в адъютанты. Это золото без примеси, редкий молодой человек, совершенно непохожий на братца своего».

Липранди был арестован по делу декабристов 17 января 1826 года, но уже 19 февраля был выпущен с очистительным аттестатом и становится адъютантом графа Воронцова, а в 1828 году по личному указу императора назначается начальником вновь учрежденной высшей тайной заграничной полиции.

Случилось так, что в это время Орлов находился в Киеве в «бессрочном отпуске», и Раевскому не было никакой защиты. Сабанеев использовал письмо как подтверждение неблаговидных дел Раевского. Письменной санкции на арест Раевского Сабанеев пока не имел, но он был уверен, что в ближайшее время ее получит. Сабанеев имел на руках текст песни, которую тайно пели солдаты корпуса, и был уверен, что эту песню сочинил один из двух: Раевский или Пушкин.

Сабанеев, из-за близорукости тыкая носом в бумагу, читал:

Лучше в свете не родиться,
Чем в солдатах находиться,
Этой жизни хуже нет —
Изойди весь белый свет.
В караул пойдешь — там горе.
С караула, так и вдвое…
Кто солдата больше бьет,
И чины тот достает,
Тем старателен, хорош.
Хоть на черта он похож.

Закончив чтение, Сабанеев для пущей важности решил послать ее при очередном письме генералу Закревскому. Позвал адъютанта и велел сделать список.

Что произошло потом, рассказывал в своих воспоминаниях сам Раевский: «1822 года, февраля 5, в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.

— Здравствуйте, душа моя! — сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом, Александр Сергеевич Пушкин.

— Здравствуй, что нового?

— Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.

— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое?

— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил — приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя. Долго еще продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

— Спасибо, — сказал я Пушкину, — я ждал этого! Но арестовать штабс-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пойдем к Липранди — только ни слова о моем деле.

Пушкин смотрел на меня во все глаза.

— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!

— Ты не гречанка, — сказал я.

Арнаут подал мне шпагу, перчатки и шляпу.

Липранди жил недалеко, на дворе было очень темно: в окнах у него светлело.

— У него гости. — сказал я, — пойдем…

6 февраля я встал рано утром. Перебрал наскоро все свои бумаги и все, что нашел излишним, сжег. Со мной в одной квартире жил капитан Охотников — любимец и друг генерала Орлова. С отъездом генерала Орлова он уехал в Москву. Его бумаги оставались у меня. Я не решался их сжечь, потому что не полагал в них ничего важного. Он был очень осторожен…

…Дрожки остановились у моих дверей. Я не успел взглянуть в окно, а адъютант генерала Сабанеева, гвардии подполковник Радич был уже в моей комнате.

— Генерал просит вас к себе, — сказал он мне вместо «доброго утра».

— Хорошо, буду!

— Но, может быть, у вас нет дрожек, он прислал дрожки.

— Очень хорошо. Я оденусь…