Владимир Шаров: по ту сторону истории

Когда на следующее утро я заехал за Володей, он сел в машину и сразу повторил свой вопрос: «Как они могли пойти за Гитлером? Как могли пойти за ним?» Отъезжая от гостиницы, я сказал: «Володя, ну, во-первых, это были не они, а их родители». – «Это не имеет значения, одно, вернее даже два поколения не в счет, это были они. Как они могли пойти за Гитлером?»

Я сам много думал раньше, особенно в первые годы, и формулировка была приблизительно такая же. «Как они могли пойти за Гитлером? Как они могли содеять это все?» Тогда, двадцать три года назад, этот вопрос был более обоснован: они были на улицах, на концертах, в магазинах, среди моих пациентов – люди, которые воевали, которые отдавали приказы, исполняли их. Жены и дети этих людей. Я приезжал на вызов к пациенту и видел стены, увешанные фотографиями отцов в униформе. Пациент без ноги, с фантомными болями рассказывал мне, что потерял ногу в России, и тут же добавлял: «Я не стрелял в людей, я был артиллеристом и только подвозил снаряды». Для меня он был пациентом с фантомными болями, которые не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Для самоуспокоения он нашел формулировку: «Я не стрелял в людей, я был артиллеристом и только подвозил снаряды».

Я тоже нашел формулировку: «Пациент с фантомными болями».

Когда-то в детстве я спросил мать: «Лечила ли ты фашистов?» «Конечно, – сказала мама, проведшая все годы войны на передовой в полевом госпитале, – немцы страдали от болей не меньше наших ребят».

Первое время слова «Verboten», «Halt», «Zurüсk» я воспринимал как удар кнута, разрыв снаряда. Память советских послевоенных фильмов.

Косой взгляд, недоброжелательный ответ на мой вопрос, произнесенный со славянским акцентом, ранили надолго. Про свое «еврейство» я старался не упоминать. Из России, русский врач, занимающийся китайской медициной. В то время, более двадцати лет назад, русских в Германии еще любили. Горбачев, перестройка, Солженицын, Достоевский, Чехов. Встречались, правда, и откровенные антисемиты и русофобы. Те, кто непосредственно участвовали в войне, почти все вымерли. Прошло семьдесят лет. Немало сделано и продолжает делаться для преодоления прошлого. Дискуссии о жертвах и палачах вспыхивают время от времени и приобретают большой накал. Многим немцам годы фашизма нанесли тяжелую психическую травму, которую они не могут проработать (изжить) до сих пор.

Мы приобрели в Германии много друзей-немцев. Во-первых, мы попали в Тюбинген, университетский город с большим количеством профессоров, студентов, вообще интеллигенции. Город с традициями. Но среди этих традиций был и антисемитизм. Евреев выгоняли из Тюбингена несколько раз. Во времена чумных погромов, затем когда граф Карл-Эберхард основал в XV веке университет. Кто-то из профессоров шепнул: «Негоже, чтобы в университетском городе жили евреи». Последний раз во времена Гитлера. Сожгли синагогу, многие погибли в концлагерях.

Рассказал Володе о Пауле.

Пауль Целлер мальчишкой был отправлен на Восточный фронт, попал в плен под Сталинградом, чудом выжил. Провел несколько лет в советских лагерях, где много пережил и испытал. Когда вернулся, окончил богословский факультет в Тюбингене и работал евангелическим священником много лет. Один из основателей дня памяти «Хрустальной ночи» в Берлине и затем по всей Германии. Сооснователь общества дружбы Тюбинген–Петрозаводск. Много доброго сделал в Карелии в 1990‐х. В 1995 году организовал сбор средств для покупки Торы, которая была подарена евреям Петрозаводска. (Об этой истории он написал книгу, которую Ирина перевела на русский. Книга была издана в Петрозаводске. При прощании Ирина подарила один экземпляр Володе.)

Мы много и откровенно беседовали с Паулем об этой войне, немцах, русских, евреях. В первые годы он был одним из моих «университетов» для постижения Германии. Самым близким другом, откровенным, теплым и человечным. Были и другие, всех не перечислишь. Я называл имена и рассказывал о других немцах, с которыми встретился здесь. Володя слушал очень внимательно.

Мы въезжали в густой туман. В мае по ночам холодно, с утра прогревает, образуется туман. Туман рассеивается обычно к полудню. Было 9:30. Эту дорогу, этот подъем я знаю хорошо. Но такого тумана я еще не видел. Это было сплошное молоко, можно сказать даже – сметана. Туман был спрессован. Мы продвигались в облаке. Я включил противотуманки. Они ничего не давали.

Володя был настроен оптимистично, декламировал: «„Он из Германии туманной привез учености плоды, вольнолюбивые мечты…“ Кстати, Яков, я всегда думал, что туманная Германия из‐за ее философского тумана». – «Да, тут тумана хватает».

Он пока не понимал или не хотел показывать, что уже понял опасность ситуации.

Этот серпантин я знал, но если навстречу спускается какой-нибудь идиот на средней скорости, то могут возникнуть сложности. Нечто подобное мы испытали с Ириной в конце девяностых на Лерка-Пассе – перевале в Швейцарии.