владычество3

— Ты бил неплохо, Мэнни. Ты подаешь надежду, как профессиональный борец. Сегодня на ринге Бешеный Пес Мануэль, — голос Олли стал неожиданно визгливым, и в нем звучала паника, — это Муки! Муки стрелял. Это был Муки.

Мужчины засмеялись. Кларенс пытался догадаться, что в соседней комнате думает Муки.

— Так он заговорил? Что он сказал? — спросил их Мэнни.

— Он все нам выдал. Гангстер Кул заплатил ему за ложь. Тень был там и, вероятно, знает больше, намного больше. Хотя Муки и не сказал ничего особенно информативного, я надеюсь, что при определенных обстоятельствах это укажет нам нужный путь.

— Он, правда, раскололся? Как быстро! — сказал Мэнни, с восхищением глядя на Олли.

— Ключ был в том, что я сказал ему, что попрошу Кларенса отвезти его домой, — засмеялся Олли, — и думаю, что Муки признался бы и в убийстве Кеннеди, чтобы только быть подальше от Кларенса. Тебе бы следовало быть копом, Абернати. Ты проникаешь взглядом на тысячу метров. Ты очень естественно выглядишь, когда надо разыграть прием «добрый следователь — злой следователь».

Кларенс нехотя шел в здание Гражданского зрительного зала на дневной симпозиум под названием: «Раса и этнос — новые перспективы». Он предпочел бы в это время поиграть в теннис. Но чем дольше он слушал лектора, тем сильнее заинтересовывался. После вопросов и ответов он сел в комнате для прессы за сценой, чтобы взять условленное интервью.

Доктор Лайтл откинулся назад и выпил стакан апельсино-

46

вого сока, пока Кларенс просматривал свои записи, выбирая основные вопросы по теме. Затем он включил диктофон, поставив на стол круглый микрофон.

— Мне очень понравилась ваша лекция, доктор Лайтл. Честно говоря, мой редактор, можно сказать, заставил меня сюда прийти. На самом деле мне не было интересно.

— Правда? Почему?

Может быть, потому что они просто бросили меня на «расовую тематику». Как журналист, я не привык, чтобы мне диктовали темы. Я очень независим. Но по правде говоря, я думал о расовом вопросе всю свою жизнь, и казалось, ничего хорошего от этого не было. Иногда я даже хотел больше об этом не думать никогда.

— Понимаю. Но на каждого, кто постоянно думает о расовом вопросе, есть такие, кто не думает о нем никогда. Может быть, если тот, кто не думает, начнет думать, то думающие постоянно смогут расслабиться и подумать о чем-то другом. В этом есть смысл?

— Да. В этом есть большой смысл. Хорошо, доктор Лайтл, позвольте мне узнать вашу биографию. Вы генетик, правильно? И антрополог? Доктор философии в обеих областях?

— Да, — засмеялся тот, — когда вы формулируете это таким образом, мне самому это кажется диким.

— Может быть, мы начнем с определения расы?

— Ну, — сказал доктор Лайтл, — раса — это нечто более изменчивое и неопределенное, чем думают люди. Мы определяем ее конкретными вещами: цвет кожи, фактура волос, разрез глаз и форма носа и губ. Но даже тогда мы не можем определить точно. В Соединенных Штатах людей называют «черными», когда у них один или более черных предков. Но тех же людей, живущих в Бразилии, будут называть «белыми», потому что у них один или более предков — белые. Некоторых светлокожих черных по ошибке принимают за итальянцев; некоторые люди тюркского происхождения выглядят как аргентинцы.

— У меня был такой светлокожий двоюродный брат, что его принимали за белого, — сказал Кларенс, — хотя никто не принимал его за норвежца, но он выглядел, как уроженец юга Европы, может быть, грек. Он уехал в колледж, и когда приезжал домой, все его спрашивали, не задирают ли его белые. Он

47

говорил: «Нет, я там свой, у меня масса друзей». Мой брат Харли надавил на него, и, наконец, он признался: «Я просто никому не говорю, что я черный». В следующем семестре кто-то увидел фотографию его папы, и маскарад закончился. Все его отношения разрушились.

— Правильно. Раса — это скорее социальное явление, сказал доктор Лайтл, — мы не любим неопределенности. Мы хотим, чтобы все было четко определено — черное и белое. Исторически, подчеркивание расовых различий — это все равно, что определять группу по ее врагам. Это как баскетбольное поле, где одна команда одета в красное, а другая в синее. Если вы и я одного цвета, мы на одной стороне. Конечно, это целиком поверхностно, в значимых вещах я могу иметь больше общего с теми, кто на противоположной стороне.

— Вы говорите, что раса — это человеческое изобретение?

— Не раса сама по себе. Но черты, предпосылки, которые мы придаем расе, по большей части, наше изобретение — смесь предрассудков, суеверий и мифов. Это рычаг для господства. Чтобы возвысить «своих», «нас», мы унижаем и опускаем «чужих», «их». Но в конечном итоге все это очень субъективно. Это как золото — оно ценно лишь постольку, поскольку люди его таковым считают. Раса имеет значение, пока вы так о ней думаете.

— Но ведь очевидно, что есть объективное научное обоснование деления на расы.