Власовцев в плен не брать

– Ладно, Кондратий Герасимович, будем считать, что разговор у нас состоялся конструктивный, заинтересованный, что согласие и понимание достигнуто полное. Человек вы, я вижу, настойчивый, трудностей не боитесь. Поможем. Через два дня трактора к вам придут. Принимайте. Уступаю вашему упорству.

– Вот и хорошо. С таким усилением нам всё нипочём. А касательно сапёров, товарищ первый секретарь, то поля они, правда, расчистили, а вот луга ещё в минах. И луга, и лес.

– Решим, решим и этот вопрос. – И первый секретарь что-то коротко чиркнул в перекидном календаре.

Спустя два дня по Дремотихе уже ползали трактора. И Кондратий Герасимович, стоя рядом с Трофимом на бугре блиндажа, с азартом следил за тем, как из-под плугов легко, без натуги льётся чёрный отвал свежей, гýляной-перегýляной земли, как пылят, подпрыгивая, бороны и как за ними ходят, важно, по-хозяйски широко ступая, чёрные лоснящиеся грачи. И был он в те минуты похож на цыгана, который с жадной улыбкой смотрел на жеребца, купленного совсем задёшево, можно сказать, даром.

Быстро, и правда что в несколько дней, закончили с озимым севом и зачали пахать под пар. На тракторах и на плугах сидели девчата. Командовала бригадой Клавдия Семёновна. Её трактор прошёл первую борозду. Она сама проверяла и глубину вспашки, и следила за работой сеялок. Инженер и агроном в едином лице.

В последний день снова собрались в Нелюбичах мужики. Сварили эмтээсовской бригаде ведро ухи. А Фёдор, глядя на трактористок, пошутил:

– Вот, девчат, жизнь какая пошла. Вы – мужицкую работу делаете, пашете да сеете, тракторами управляете и прочими механизмами, а мы, мужики, кашеварим вам.

– Вы уж не обессудьте, милыи, – суетился Кондратий Герасимович, особенно поглядывая на Клавдию Семёновну, то и дело заботливо подливая в её котелок окунёвую гущу. – Будет время, когда мы вас не рыбой, а хорошим мясом кормить будем. Женихов вот своих оженю, будут в колхозе доярки и свинарки. Приедет бригада из мэтээса, а мы для неё – бычка забьём, поросёночка зарежем. А то и мои женихи худоватые. Да и вы, милыи, не больно-то гладкие.

Кондратий Герасимович балагурил с трактористками, не жалея слов и похвал. Настроение у него было хорошее. Дело сделано. Озимый клин засеян и теперь надо было ждать всходов. Зябь тоже запахана.

– А мы завтра начнём зимовье строить, – сказал Кондратий Герасимович. – Только вот лес ещё не перевезли.

– Где ж он у вас? – спросила Клавдия Семёновна.

Она уже порядком раскраснелась от наваристой нелюбинской ухи и лестных слов председателя. Так что спрашивала, как сразу смекнул Кондратий Герасимович, не без умысла.

– На вырубке. Километра полтора отсюда. Там лежит. Хлыстами. Ещё даже и не разобрали.

– Дорога туда есть?

– Есть дорога, Клавдия Семёновна. Как ей не быть, если мы туда всегда за деловым лесом ездили. Старый большак. Сухой. Проезжий вполне. Мины сняты. Сам сымал. Только мимо дороги – ни-ни…

– Ну, тогда поехали. А то завтра утром нам на месте надо быть. В другой колхоз переезжаем.

На следующий день они уже сидели на углах и рубили баню. Предбанник развели на три шага в ширину, так что получалась уже не баня, а небольшой пятистенок, в котором надо было прорезать не меньше трёх окон.

Трофим тоже взялся за топор. Сидел на бревне, тяпал, гнал щепку, стараясь, чтобы она выходила такая же длинная и тонкая, как у нелюбинских мужиков.

Сруб и стропила подняли за неделю. Марья Сидоровна привезла щепы со щеподралки и воз досок. В предбаннике набрали пол. Мойницу замостили осиновыми плашками. Печь пришлось выкладывать на две половины. Расчистили усадьбу Кондратия Герасимовича и, накатав с поля валунов и залив их глиной, поставили баньку среди одичавших яблонь и слив.

Фёдор, довольный и работой, и всем, с чем они в эти дни справились, сказал:

– Не баня, мужики, а прямо часовня!

А Кондратий Герасимович на слова кузнеца сказал своё:

– Теперь так и будет – всё, что ни сделаем, в память о них. – И кивнул в сторону кладбища.

Хлысты, которые остались от стройки, распилили по нужному размеру, пролысили, чтобы не заводился червяк, и сложили ровным штабелем под липой. На первый дом, как прикинул Кондратий Герасимович, леса должно было хватить. Зимой нарежем ещё, довольный сделанным, решил он, а весной надо будет Клавдии Семёновне ушицу погуще заварить…

За последние дни председатель похудел ещё сильнее, почернел от загара и ветра. Но рубцы на его теле чесаться перестали. А после Семёна дня, когда пожелтели липы и зашумела на стёжках листва, пришло письмо от Воронцова. Когда почтальонка, давно уже позабывшая дорогу в Нелюбичи, забрела к ним через переезд, разувшись и намочив подол юбки, Кондратий Герасимович не выдержал и крикнул издали:

– Здравствуй, Надя! Что, письмо принесла?

– Треугольник. Полевая почта. Видать, с фронта, – ответила Надя. – Кто ж тебе, Кондрат, с фронта пишет? Ай фельдшерица какая? Там-то, говорят, девки вольные?