Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

На съезде впервые поднялся вопрос об «осуждении террора», которому пришлось позднее играть роль и в 1-й, и во 2-й, и даже в 3-й Государственной думе. Речь шла об отмене смертной казни. Съезд единогласно за это вотировал. Но А. И. Гучков предложил заявить единовременно, что «съезд осуждает насилие и убийства как средство политической борьбы». Съезд отклонил предложение. С. А. Муромцев, как председатель, чтобы спасти положение, хотел выставить формальный отвод. Он объявил, что предложение Гучкова «выходит за пределы компетенции съезда!» Съезд рассматривает вопрос о правительстве, а Гучков говорит о том, что от правительства не исходит[800]. Это странное возражение никого обмануть не могло. Дело было не в этом. Съезд просто занял позицию воюющей стороны: на власть обрушился, а о насилиях революции промолчал. С точки зрения моральной разница между террористом и палачом, конечно, громадна. Но на съезде ставился вопрос не о морали, а о терроре как «средстве борьбы». Съезд отказался его осудить. Он по-прежнему считал себя союзником всякого врага власти, кто бы он ни был.

Военная психология сказывалась во всех мелочах. В начале съезда произошел следующий эпизод. Киевский городской голова через московского градоначальника[801] телеграфировал съезду, что гласные Киевской думы, которые на съезде присутствуют, не имеют на то полномочий от Думы и что она деятельности съезда не сочувствует. Такое отречение от своих представителей было в то время не единичным. Но ни съезд, ни сами киевские депутаты не сконфузились. Докладывавший телеграмму П. Д. Долгорукий выразил удивление, что городской голова обратился к съезду через градоначальника. Казалось бы, что же из этого? У съезда своего помещения не было, собирался он на частных квартирах, которых киевский голова имел право не знать. Он, естественно, прибег к посредничеству местных властей. Но как реагировал съезд на главное, на обнаруженную перед ним фальсификацию представительства? Съезд возмутился, но не против самозванцев, а против киевского городского головы. Поднялись негодующие возгласы. Помню генеральскую интонацию сидевшего в первом ряду Кузьмина-Караваева: «Кто смеет посылать такие телеграммы?» Отчет отмечает[802][803] предложения, которые делались съезду по адресу городского головы: «выразить негодование», «отнестись с презрением» и т. д.[804] Чтобы в полной мере оценить эту реакцию съезда, поучительно сопоставить с ней другой эпизод. На съезд явилась депутация от Комитета Социал-демократической партии для передачи съезду постановлений партии. В нем говорилось, что «единственный выход из положения» есть «низвержение правительства путем вооруженного восстания и созыва Учредительного собрания для установления демократической республики; что попытки съезда вступить в переговоры с правительством признаются Комитетом за постыдный шаг, за сделку буржуазии с правительством за счет прав народа». Эта выходка против съезда со стороны Комитета, к съезду отношения не имевшего, была съезду доложена и не вызвала ни негодования, ни окрика, ни возмущения[805]. Съезд возмутился против киевлян, потому что Киевская дума была правее его; он не заметил обиды, когда ее нанесли ему левые. Такова была политическая линия съезда.