Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Другой факт. Гр[аф] Коковцов передает (т. I. стр. 292), как в 3-й Государственной думе Милюков напал на него за заключение займа, незадолго до созыва Гос[ударственной] думы; в этом он видел «нарушение прав» народного представительства[882]. Я это помню. В ответ Коковцов вернулся к кадетскому противодействию займу и заявил, что, пока он был в Париже, «кадетские представители обивали пороги французских властей, убеждая их не давать денег России». Дума на это объяснение ответила радостным гоготаньем. Милюков тотчас подал председателю записку. Я спросил: «Что он хочет сказать?» Он ответил, что этой клевете надо раз навсегда положить конец. Я советовал ему не выступать. «Нельзя просто сказать, что все неправда; кое-что было». Милюков взял записку обратно и не выступил. Зачем он подал записку? Не собирался же он тогда ни нас дезавуировать, ни назвать меня с Долгоруким как настоящих виновников? Если бы это было так, почему было ему брать записку обратно? Не предполагал он также отрицать того, что действительно было, за что, по его теперешним словам, нас комитет осудил? Это была бы публичная ложь. Он просто не знал ничего и хотел искренно все отрицать. После заседания я ему и еще кое-кому (помню Шингарева и Щепкина) рассказал в общих чертах, что было в Париже. Отдаю справедливость тогдашней корректности Милюкова; но почему он теперь говорит, будто нас с Долгоруким Центральный комитет осудил?

Но, как бы то ни было, если Милюков поддерживает эту легенду, не говоря в то же время, что действительно было, я не имею права молчать. Я не могу этого сделать иначе, как рассказав все, что знаю. К сожалению, как увидит читатель, и я знаю не все, и вопрос, кто и как в 1906 году противодействовал займу, после моих воспоминаний окончательно не разрешится.

Немедленно после выборов я поехал в Париж. С давних пор я регулярно ездил туда на Рождество и на Пасху. Выборы были 26 марта, в Вербное воскресенье; я выехал в понедельник, когда результаты по Москве стали известны. Ехал просто для отдыха, на этот раз после выборной кампании особенно заслуженного. О займе не думал. Им я иногда пользовался на избирательных митингах. В активе бюджета 1906 года стояла статья: 400 миллионов от будущих кредитных операций. Не нужно было быть финансистом, чтобы заинтриговаться подобным «доходом». В своих выступлениях я упрекал старый порядок за то, что интересы человека и общества он приносил в жертву государству, что думал строить сильное и богатое государство на слабом и бедном обществе. Я показывал, к чему привела эта политика. Военная сила государства не устояла против японцев. А о нашем богатстве свидетельствовала эта курьезная статья в бюджете. Этот аргумент был по уровню и по вкусу публики. Но это было и все, что я говорил о займе. Помнится, что на январском кадетском съезде кто-то внес предложение заявить от имени партии, что она платить по займам не будет; это было единодушно отвергнуто[883]. О том, что и за границей столкнусь с вопросом о займе, я, едучи туда, не имел представления.

В поезде я встретил П. Д. Долгорукого; не помню, было ли между нами условие ехать вместе или это вышло случайно. В случайности не было бы ничего удивительного. Мой билет я заранее заказал на ближайший день после выборов; Долгорукий мог сделать тот же расчет. Впрочем, мы не долго ехали вместе. Я ехал в Париж, он — на Ривьеру; мы расстались в Варшаве.

Долгорукий собирался позднее приехать в Париж, и я ему оставил свой адрес. Разговора о займе у нас с ним не было вовсе. Мы оба собирались отдыхать от всякой «политики».

Я не могу припомнить, кого я первого встретил в Париже; я всегда останавливался в том же отеле и по приезде заставал кипу писем, назначений встреч и т. д. Первые мои визиты бывали к М. М. Ковалевскому, П. Б. Струве и К. В. Аркадакскому. В этот приезд они все были в России и, следовательно, это был кто-то другой; но это не важно. Помню только, что мне сообщили, что меня здесь давно ожидают, что здесь находится мой старый друг С. Е. Кальманович, у которого в честь замужества его дочери будет в этот день много гостей; меня свели туда. Попутно мне сообщили, что здешняя революционная эмиграция очень занята вопросом о займе, переговоры о котором ведутся; что образовался Франко-Русский комитет для противодействия займу; что все удивляются, почему кадеты стоят в стороне, как будто это их не касается; мой ответ, что в России о займе не думают, удивил еще больше.

Мой приход к Кальмановичу вызвал сенсацию: оказывается, только в этот день мне была послана телеграмма с просьбой приехать. Было много народа, знакомых и незнакомых. Припоминаю, что был кто-то из Рейнаков, но не Жозеф; меня познакомили с Гильяром, журналистом, защитником угнетенных народностей, большим армянофилом; кажется, он был и секретарем Лиги прав человека[884]. Я особенно его отмечаю, так как ему предстоит роль в дальнейшем рассказе.