Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Хотя причиной вечера было семейное торжество, на нем не избегли политических тем. Я только что приехал из России, где выборы дали победу конституции, где кадеты казались хозяевами положения; я сам был представителем этого направления. В доме была и русская эмиграция, несравненно более левая, которая в кадетах уже предвкушала «изменников». Разговоры не обошлись без стычек и споров. Помню неприятное столкновение с О. С. Минором. Стали говорить и о займе. После утреннего разговора этот вопрос меня врасплох не застал. Парижская эмиграция в вопросе о займе стояла на той же общей позиции, на которой стояли в России не только левые партии, но и много кадетов. Все они считали, что после 17 октября государь потерял право издавать законы единолично, без представительства. Для них поэтому заем был незаконен и мог быть впоследствии Думой не признан. Эта мысль лежала в основе той кампании, которая здесь велась. Эту общую точку зрения я никогда не принимал. Я считал манифест не конституцией, а лишь обещанием конституции; надо было это обещание сдержать, октроировать конституцию, создать представительство и только тогда закон, изданный без согласия Думы, можно было бы считать «неконституционным» и «недействительным». Но до этого юридически монарх обладал прежней неограниченной властью. Это была позиция, которую в своих сочинениях развивал и покойный Н. И. Лазаревский. Это относилось и к займу. Помню, какое раздражение я вызывал этим в левых своих собеседниках, как меня упрекали за пристрастие к формальной законности и за «парламентский кретинизм». Но я не сдавался. На этих идеях я проводил свою избирательную кампанию, у меня не было основания от них теперь отказаться.

Иначе представлялся вопрос «политически». Дума созывалась на 27 апреля; никто не мог сомневаться, что при наличии Думы для заключения займа ее согласие было бы нужно. Для «конституционной», легальной борьбы Думы с правительством было выгодно иметь в руках Думы это средство; оно могло быть незаменимою разменною картой. Потому, хотя заем и не противоречил закону, разрешение его накануне созыва Думы было со стороны французского правительства актом недружественным по отношению к представительству.

Разговор не ограничивался свадебным приемом у Кальмановича. Он возобновился, насколько помню, по инициативе Гильяра. Я с Комитетом не сходился во взглядах, отрицал главный их аргумент. Работать нам вместе было нельзя, и я заявил это категорически. После отказа мне казалось неудобным расспрашивать не только что они делали, но даже кто в этом Комитете участвовал. Так я не знал этого ни тогда, ни теперь. Думаю, что Гильяр входил в Комитет, но наверно не знаю. Совсем недавно, когда я проверял свои воспоминания, мне сказали, да и то предположительно, будто С. Кальманович был в Комитете. Мне он этого не говорил, и я не думаю этого. Кто был у Фальера, кто ходил к Клемансо, кто представлял Россию в том Комитете, мне и поднесь неизвестно. Это происходило помимо меня.

В этот приезд мой в Париж я перевидал много французов. В Париже стали интересоваться событиями в России, уничтожением самодержавия и новым режимом. Я приехал из России с ореолом «выборщика» от Москвы; меня расспрашивали, и я рассказывал то, что знал и что думал. Меньше всего было разговоров о займе; я знал, что К[а]д[етская] партия не вся держится моего взгляда на права государя. Да и французов, которых я видел, интересовало другое.

Среди этих разговоров на разные темы Гильяр обратился ко мне с просьбой изложить письменно мой взгляд на заем. «Пусть с Комитетом я не согласен, но нужно, чтобы и моя точка зрения была понята». Я не отказался; я не хотел, чтобы мне приписывали то, чего я не говорил. Мы собрались, кажется, у Кальмановича, и я с участием Нессельроде написал коротенькую записку. Я придавал ей так мало значения, что копии у себя не оставил. Я не говорил ни о незаконности займа, ни о том, что Россия по нему не станет платить, ни о том, что она не сможет платить. Я указывал только, что этим займом Франция вмешивается в борьбу страны с властью на сторону власти и что по отношению к русскому народу это будет недружественный жест.

Записка была переписана, и по просьбе Гильяра я подписал два, а может быть, три экземпляра[885]. Их взял Гильяр. Я предоставил ему полную свободу делать с ними, что хочет. Не ведя кампании против займа, я не считал своим долгом займу содействовать. В подписи я указал, что я выборщик по Москве от кадетов. Подписаться одной фамилией казалось мне претенциозно.