Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Этих ее конституций было две — освобожденская и земская. Обе соединяли в себе все последние слова демократического народоправства; обе передавали все управление в руки одного представительства: заботились только о том, как историческую власть обессилить и обезоружить. Если именно это было тогда нужно такой стране, как Россия, то цель была бы достигнута. Но при таких конституциях управлять Россией было нельзя; обе они немедленно привели бы или к реставрации самодержавия, или к революции. Одного они не могли бы: содействовать укреплению и упрочению конституционного строя.

Кадетская партия, исходившая из этого идеала, полная веры в то, что демократия, в конце концов, не ошибается, встретила Основные законы с негодованием. Мы видели это на съезде. Но скоро стало общим либеральным каноном, что Основные законы — только «лжеконституция», что у нас осталось «прежнее самодержавие» и что оно было свергнуто только Февральской революцией. В партийной и вообще политической полемике об истине мало заботятся, ищут только успеха. Но в искренность этих утверждений сейчас трудно поверить. Нельзя забывать, что за короткое время, за 11 или, вернее, за 8 лет существования нашей «лжеконституции», продолжался непрерывный политический, культурный и материальный подъем России, который был остановлен только катастрофой сначала войны, а потом революции. Когда в феврале 1917 года «лжеконституция» наша погибла, началась и гибель России. Конституция 1906 года была коротким просветом между двух реакционных идеологий — самодержавия и большевизма. Она начала воспитывать — увы, слишком недолгое время — и нашу власть, и наше общество; она внедрила в русскую жизнь идею законности и подзаконности власти. Это рухнуло уже в Февральской революции, которая восстановила «самодержавие» сначала Временного правительства, а потом Коммунистической партии и ее главарей — Ленина или Сталина.

После революционных подъемов обыкновенно бывает реакция, и мой взгляд на конституцию было бы просто объяснить банальным «поправением». Это не важно, но это не так. Я так думал и раньше и имею на то доказательства. В начале 2-й Государственной думы я читал в Петербурге в пользу кадетов публичную лекцию. Я взял темой Основные законы 1906 года. В лекции я доказывал, что конституция не так плоха, как про нее говорят, и что с ней можно многого достигнуть. Эта лекция шла вразрез с общепринятым взглядом[931]. Но я был тогда в моде; для партийной прессы разносить меня было бы неудобно. Она промолчала. Но более левая пресса, газета А. А. Суворина «Русь»[932], удивлялась и огорчалась. Еще позднее о несправедливом отношении общества к конституции я говорил в другой публичной лекции, напечатанной в «Вестнике Европы» по личной просьбе ее редактора М. М. Ковалевского, который мою лекцию слушал[933]. Потому мои взгляды не новы; но они были в левом лагере одиноки. В нем полагалось доказывать, что конституция 1906 года есть «лжеконституция», «замаскированное самодержавие». В 3-й Государственной думе П. Милюков сказал в своей речи, что ничего достигнуть нельзя, пока не будут сняты три замка: не введена четыреххвостка, парламентаризм и однопалатность. Вот как полагалось глядеть либеральному лагерю. Без этих трех «реформ» ничего добиться было нельзя. Это напомнило мне изречение какого-то немецкого профессора: «Первый признак неумелых учеников — это жалоба на инструменты».

Кто был автором этой забракованной конституции? На апрельском съезде Милюков сказал сгоряча: «Бюрократия выработала Основные законы, как тать в нощи, без участия специалистов»[934]. Если бы это было действительно так, какой бы это был комплимент нашей осмеянной бюрократии! Но этому утверждению трудно поверить. Конституционная жизнь была все-таки областью, которая до тех пор бюрократии была совершенно чужда. При сочинении своей конституции она, вероятно, не обошлась без содействия теоретиков-специалистов. Бюрократия их знания сумела использовать и их ошибки исправить. Витте был большой мастер на это. Одно только верно: специалисты, если они и были, сыграли второстепенную, служебную роль; это были не те популярные имена, которые могли бы быть авторитетами для нашей общественности[935].