Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Стоит Основные законы прочесть, чтобы убедиться, что они дали нам конституцию. Это несомненно уже потому, что они вычеркнули дорогое для государя понятие неограниченности. Это сделалось не без упорной борьбы. Стенограмма Особого совещания ее обнаруживает. При обсуждении статьи 4-й Основных законов[945] Совет министров[946] предложил вычеркнуть из прежнего текста термин «неограниченный». Этот именно термин ставил волю монарха выше закона и тем отрицал «конституцию». По поводу исключения этого слова и завязалось сражение. Обе стороны отдавали себе ясный отчет в том, что решается. Сам государь на этот раз защищал свое мнение. Обыкновенно свое решение он высказывал в конце без всяких мотивов. Но в этом вопросе он начал обсуждение длинною речью, которую кончил словами: «Эта статья 4-я самая серьезная во всем проекте. Вопрос о моих прерогативах дело моей совести, и я решу, надо ли оставить статью как она есть или ее изменить». Он так излагал свое отношение к ней: «Меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Искренно говорю вам: верьте, что, если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Но я не убежден в необходимости отрекаться от самодержавных прав и изменять определение Верховной Власти, существовавшее в статье 1-й Основных законов уже 109 лет… Мое убеждение, что по многим соображениям гораздо опаснее изменять эту статью и принимать новое ее изложение, даже то, которое предлагает Совет министров»[947]. Таким образом, государь не скрыл, куда клонились его симпатии, чего он ждал от Совещания и какое значение он придавал исключению слова «неограниченный».

Начались прения. Характерно для общего тона собрания, что никто не пытался доказывать, что «неограниченное самодержавие» оказалось вредно России, что в ее интересах было поставить самого монарха в рамки закона. Спорили только о том, в какой мере Манифест 17 октября предрешил «ограничение» самодержавия. Отрицать, что манифест это сделал, было нельзя. Иные открыто о том сожалели, но все же приходили к заключению, что раз манифест был обнародован, то слово «неограниченный» сохранять больше нельзя. Такую именно позицию, красноречивую в своем лаконизме, заняли оба великих князя, Николай и Владимир. «Манифестом 17 октября, — заявил не без злорадства великий князь Николай Николаевич, — слово „неограниченный“ Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». На это немедленно отозвался Владимир [Александрович]: «Я согласен с моим двоюродным братом». Люди менее высокого положения говорили еще яснее. Так, граф Пален сказал: «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует. До него существовало ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений вы не можете уже издавать законов сами, поэтому в Основных законах слово „неограниченный“ оставить нельзя». Еще категоричнее выразился мин[истр] юстиции, знаменитый позднее реакционер М. Г. Акимов: «Я тоже не сторонник свобод, данных Манифестом 17 октября. Но Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства. За вами осталась власть только останавливать неугодные вам решения [Государственного] совета и Думы. Там, где власть не принадлежит полностью Императору, там монарх ограничен. Надо исключить слово „неограниченный“». С этим не спорил даже П. Н. Дурново; «Слово „неограниченный“ нельзя оставить, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля»[948]. Я цитирую только противников реформы, не говоря о сторонниках, которые единогласно утверждали, что в Основных законах термин «неограниченный» подлежит исключению.