Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Эта «октроированная конституция» обсуждалась в экстраординарном порядке. Через Государственный совет проект ее не проходил. Вместо него под личным председательством государя она обсуждалась в особых совещаниях из лиц, государем на то приглашенных. Стенограммы их сохранились. Они интересны, но картина, которую они дают, неполная и неверная. Присутствие государя, необходимость считаться с его своеобразной психологией отражались на прениях. Уровень их вообще невысок. Обсуждения шли торопливо. Сам благовоспитанный и вежливый государь иногда бывал некорректен; он грубо оборвал показавшуюся ему слишком длинной речь проф[ессора] Эйхельмана словами: «Нам ведь еще много осталось рассмотреть… нам надо дело это окончить сегодня… Пойдем дальше»[936]. Прения вообще не могли убедить никого; они были только характерны для говорящих, для их настроений, надежд и маневров. Настоящий исторический интерес могли бы представить только те записки и разногласия, которые обнаруживались при изготовлении самого проекта Совета министров. Они помогли бы узнать, кто был настоящим творцом нашей конституции и какие соображения им руководили. Если был такой человек, он заслуживал, чтобы его не забыли.

В чем же была новизна и своеобразие этой хорошо продуманной и благодетельной для России конституции 1906 года?

Была ли она действительно конституцией или ее правильно честить «лжеконституцией», как это теперь стараются внушить левые направления, начиная со многих кадетов? На чем это отрицание было основано? Прежде всего на том, что тогда это милое для интеллигентского сердца слово нигде написано не было. На произнесении именно этого слова в разговоре с Витте настаивал Милюков, как на ультиматуме. И действительно, этого слова сказано не было, а из стенограмм Особого совещания видно, что если его произносили, то только затем, чтобы «конституцию» отрицать. Так, в заседании 16 февраля по поводу Учреждения Государственной думы[937] Витте, возражая В. Н. Коковцову, заявил: «В. Н. желает конституционного порядка правления, а я считаю, что этого нельзя… Я уже объяснял, что Манифест 17 октября не установил конституции»[938]. Эта придворная и недостойная вылазка, которая должна была бы прийтись государю по сердцу, вызвала, однако, справедливую реплику графа Палена: «Что такое конституция? Граф Витте сказал, что в Манифесте 17 октября никакой конституции не содержится; не подлежит, однако, сомнению, что Россия будет управляться по конституционному образцу»[939]. Витте стал возражать уже графу Палену, и опять неубедительно: «Ни один факультет университета, — сказал он, — не определяет конституции так, как граф Пален. Прежде всего, у нас нет присяги на верность установленному строю. Потом государь император вводит этот строй по своей инициативе. Какая же это конституция?»[940] Слово «конституция» и позднее осталось запретным. Даже П. А. Столыпин, который в частных разговорах не боялся этого слова, публично его не произносил. Самое большее, что он позволил себе, — это назвать в 3-й Государственной думе существующий строй «представительным». Любопытно, однако, что против употребления слова «конституция» самой Думой правительство не возражало, оно только само его не произносило. Но в верхах, около трона, где в терминах не разбирались, происходила полная путаница понятий. Накануне Февральской революции великий князь Павел Александрович ходил к государю убеждать его дать «конституцию»[941]. Императрица в письме 2 марта 1917 года опасалась, что в отсутствие ее государь может подписать «бумагу с конституцией»[942]. Теперешние утверждения наших политиков об отсутствии конституции курьезно совпадают с этими взглядами, однако невозможно верить в их искренность.

Впрочем, и в самой Государственной думе ставился этот странный вопрос: есть ли у нас конституция? Однажды это было предметом обстоятельных и длинных дебатов[943]. Правительство от участия в них устранилось. Правые доказывали, что «конституции» нет, и мотивировали это теми же аргументами, которыми пользовался Витте в Особом совещании; лучших быть не могло. «Конституционалисты» и с кадетских скамей, и из центра утверждали, и были, конечно, правы, что конституция заключается в ограничении законом прав государя, а не в присяге, не в порядке введения конституции, не в других второстепенных подробностях. Основные законы кадеты не называли тогда «лжеконституцией». Когда В. Н. Коковцов сказал свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет парламента», Милюков ему возразил: «Слава Богу, у нас есть конституция»[944]. После таких заявлений едва ли ему к лицу сейчас отрицать, что у нас была конституция.