Власть нулей. Том 1

– Госдуму отправили бы в шахту, а сенаторов в автономку, – мрачно предложил Глеб Гермогенович. – И я голову даю на отсечение, что прекратились бы сразу всякие аварии. Не в каменном веке живём: мигом нашли бы, придумали бы, как избежать взрывов в забоях да в отсеках. И не такое придумывали. Целые космические корабли придумывали и строили. А теперь простые люди каждый год гибнут сотнями, а власть только милостиво компенсации раздаёт, рейтинги себе повышает. А народ притих, так как раньше и такого не было. Вот у нашей учительницы химии муж потонул где-то в Тихом океане ещё в шестьдесят каком-то году, она одна двоих детей растила, и никто ей ничего не платил. Родственникам-то тех моряков обидно, что им только кулаком особисты перед носом погрозили и потребовали не трепаться о том, где и как их сыновья, мужья и братья погибли… Да и что такое эта самая компенсация? Это наши же деньги, наши же налоги, которые с нас исправно вычисляют на содержание власти и прочих государственных институтов. Шахтёр лезет в забой, добывает уголь, получает за свой колоссальный труд копейки, хотя добытый им уголь приносит государству огромную прибыль, и эта прибыль идёт в какую-то кубышку, в кормушку для избранных. А когда шахтёр гибнет, власть с умным видом решает: отдать ему, что ли, малую частицу из того, что он честно заработал, но при жизни так и не получил. И какая может быть компенсация у человеческой жизни? Выдали по сто тысяч рублей семьям погибших, а раньше буханка хлеба стоила шестнадцать копеек, а теперь она стоит шестнадцать рублей. Да если учесть ельцинскую деноминацию, когда от каждой купюры отсекли гирлянду из трёх нулей, чтобы народ в этих нулях окончательно не заблудился, то получается, что сумма в нынешние сто тысяч равняется одному рублю. Это всё одно, как если бы в советское время за гибель родного человека правительство выдавало бы гражданам по рублю: нате вам и идите куда подальше, а ещё лучше – рожайте новых себе подобных, а то чего-то они нынче мрут, как мухи.

– Это называется государственная некрофилия, любовь к мёртвым, – сумничала библиотекарь Марина. – Когда в государстве людей за людей начинают считать только после их гибели, награждают посмертно, ставят в пример живым. У нас и артистов-то многих великими начинают считать только после смерти «ах, какой талантище мы потеряли», а живого и не замечал никто. Теперь все любят только прошедшие войны да катастрофы вспоминать, а для сегодняшнего дня и делать ничего не надо. Недавно вспомнили о ветеранах советско-финской войны, что им надо пенсию хорошую платить, оказывается. А кто там остался-то от ветеранов той войны? Мой дед в ней участвовал, но он уже десять лет как помер, а про него тут вспомнили. Ему было восемьдесят лет, когда он помер – это не та скрипучая и хнычущая порода была, которая сейчас чахнет сразу после окончания школы от пьянства да передозировки. И вот он восемьдесят лет жил, но про него живого власть не вспоминала. А теперь они все в могилах лежат, и власть милостиво о них вспомнила. И про нас так же вспомнят через полвека после наших похорон, потому что любят у нас только мёртвых, а к живым в нашей культуре витафобия, то есть ненависть.

– Вот вас, молодёжь, обучили языкам всяким да премудростям, – начала заводиться Степанида Андреевна, – а нам не до этого в ваши годы было! Мы всю жизнь в гужбанских сапогах отходили, а теперь на пенсии грошовые перебиваемся с хлеба на квас…

– До чего надоело Ваше елейное нытьё, Степанида Андревна! – поморщилась Марина. – Надо бороться, а не ждать, пока нас так всех утопят, как слепых кутят, и объявят траур на сколько там полагается дней.

Как она собиралась бороться и с кем – никто не поинтересовался. А средства массовой информации продолжали нагнетать страсти вплоть до следующей осени, пока гибель «Курска» не вытеснило другое событие, рейтинги трансляции которого оказались несравненно выше. Вошло это событие в историю, как Одиннадцатое сентября или просто 9.11. То ли это было эхо века прошедшего, то ли знамение века нового, но мир как-то растерялся перед такой концентрацией безумия. Тогда некоторые россияне даже открыто ликовали, что, дескать, не только у нас всё так плохо: «Бог не Тимошка – видит немножко, так что пусть и америкашки узнают по чём фунт лиха». Но здравомыслящие люди ужасались: оказывается, у них там такой же бардак, как и у нас! А мы-то думали, что хоть в Америке есть защищённость и порядок. Между простыми людьми, которые не ослеплены пафосным и чётко сформулированным кем-то за них взглядом на другие народы и страны, всегда было искреннее сочувствие и единство в борьбе с любой чумой, даже если эта чума и прикрывается непомерной набожностью. Страдание неразделимо, оно одно для всех – и для своих, и для чужих.

Мы тогда как раз нашему новому мэру стали мотать его государственные нервы вопросом об асфальте.