Властитель мой и господин

Когда Васко, после того как Тина придушила его ногами, потерял сознание, она его встряхнула, сделала искусственное дыхание изо рта в рот и, наконец, взяла его электронный ключ, сбегала в мастерскую за клеем и сунула ему под нос, тут он мигом очнулся. Потом они вместе вышли из библиотеки, оба молчали, обоим было неловко – так же, как часом раньше, только по другой причине, – и молча дошли до входа в метро. А там расстались, не произнеся ни слова. С ума сойти, сколько можно друг другу сказать, ничего не говоря. Десять дней ни один, ни другая не давали о себе знать. Васко – потому что не знал, что думать о случившемся, Тина – потому что старалась об этом не думать; Васко как будто разбудил в ней желание, которое она считала умершим, но, как оказалось, оно лишь дремало. Все это время, стоило звякнуть мобильнику, как в сердце ее трепетала надежда: это он ей звонит, он прислал сообщение. Увы, не он, каждый раз был не он, и она уж хотела заблокировать его номер, не столько для того, чтобы запретить ему звонить и писать ей, столько для того, чтобы самой себе запретить надеяться на то, что он напишет или позвонит, – ведь она целыми днями только и делала, что ждала и надеялась. Тем бы дело и кончилось, они бы больше не увиделись, если бы Тина не сделала первый шаг и не написала ему как-то в среду утром, отведя близнецов в детский сад:

Ни за что не скажу, что постоянно думаю о тебе, – умолчание.

И если бы Васко не ответил:

А я – что хочу тебя самую малость, – эвфемизм.

И если бы они в тот же вечер не встретились, – ужасная, если хотите знать мое мнение, глупость.

Нам только ночь была приютом
А другом белое вино
Мы отдались сердечным смутам
Обоим было все равно

У нас в глазах застыла нежность

В кафе повисла полутьма
И диктовала неизбежность
Нам продолжение сама

Мне одному принадлежала

Шальная зелень этих глаз
Всю жизнь я будто бы сначала
Ликуя прожил в этот час

Те незабвенные минуты

Вернутся в ритме строк моих
И вспомнишь ты мгновенья смуты
Как вспоминаешь этот стих

Это следующее стихотворение из тетради Васко.

Не помню, как называлось кафе, где они напивались в тот вечер. В стихотворении это не сказано. Зато знаю, слышал от них обоих, что они изголодались по губам друг друга, и не только по губам. Известно, как оно бывает: один начинает что-то говорить, другой подхватывает, бутылка быстро опустела – заказали вторую, рюмка за рюмкой, – и симпатия превращается в склонность, склонность становится очевидной, но очевидность повисает в воздухе; каждый успел распознать в другом свое второе я, но оба об этом молчат, время идет, они бы рады остановить его, но кафе закрывается, пора расплатиться, оба встают, уходят, бредут под руку в темноте, моросит дождь, они укрываются в арке какого-то дома, вдруг открывается подъезд, они заходят, и если говорить о Тине, то она смотрит прямо в глаза Васко, а если о Васко, то он ей выдыхает хайку прямо в шейку:

Милую в шейку
целую, просится с губ
нежное хайку!

Они целуются, насилу расстаются и уже знают: скоро увидятся снова, иначе уже быть не может.

И встречаются снова.

Пропали!

Когда Тина играла, она после спектакля обычно задерживалась в своей гримерке, потом пропускала рюмочку-другую в бистро у театра и возвращалась домой поздно, нередко даже после закрытия метро; а когда не играла, разучивала роль или писала, сидя в кафе; я ночная сиделка, говорила она, караулю слова.

Так что, играла или не играла, она в любой вечер могла гулять с Васко, не возбуждая подозрений. Они встречались раз или два раза в неделю на Монмартре, в кафе “Реле де ла Бютт”, что-нибудь выпивали и бродили по улицам или сидели там же, на террасе. Должно быть, с месяц они так гуляли, и там же, на террасе кафе, Васко впервые увидел, как по щеке у Тины катится слеза.