Властитель мой и господин

Спокойно, братец, спокойно, говорил я себе (обычно сам к себе я обращаюсь ласково, чаще всего говорю себе “братец”), главное, сохраняй спокойствие. Говорить-то я так говорил, но в голове у меня вертелась настоящая карусель, только вместо деревянных лошадок там были Тина и Васко, статуя старика, очки для плавания, отвертка, камин, а на камине – шкатулка, а в шкатулке – тюремный срок.

И, пока следователь ждал, сверля меня пытливым взглядом, чтобы я вытряхнул из хайку поэтическую суть и разъяснил его смысл – а всякая попытка разъяснить убивает поэзию, – я мысленно переживал то субботнее утро, когда мне позвонил Васко – у Тины был день рождения.

Они с Тиной знали друг друга уже почти два месяца, он со мною откровенничал, она передо мной исповедовалась, так что я стал историографом их любви, а это, разумеется, была любовь, пьянящее начало любовной страсти: накануне свидания они наслаждались предвкушением, днем после – воспоминаниями. И как ни старался Васко выглядеть легкомысленным и даже безразличным, как ни притворялся, что Тина – это так, мимолетная интрижка, но голос его звучал иначе, с другими интонациями, когда он заговаривал о ней, – а он только о ней и говорил, только и знал, что Тина да Тина… и вот наступил ее день рождения.

Он спросил, приготовил ли я подарок.

Я заказал увеличенную копию фотооткрытки, на которой Верлен с пышными усами сидит незадолго до смерти в кафе и глядит, прищурившись, куда-то вдаль, на столе лежит трость, накрытая шляпой, рядом со шляпой чернильница и несколько листов бумаги и стоит полный до краев бокал абсента, “зеленой феи” (с желтым отливом), – напитка, без которого слабнет воля, нейдут на ум слова, бумага остается чистой. (Я часто смотрю на этот портрет, сделанный 12 мая 1892 года, Верлен на нем печален – причем видно, что печаль не напускная, – и думаю: он пил как бочка, чтобы заглушить живущую в нем печаль и смыть ее в эту самую бочку, или печаль в нем поселилась потому, что он пил как бочка, – никто ведь этого не знал и не узнает.)

Так вот, я велел увеличить этот портрет, потом отдал его в окантовку, а потом в упаковку – словом, все подготовил, осталось только вручить.

Васко на это тяжело вздохнул – ему подарить нечего, он узнал слишком поздно, и нет ли у меня идей?

Никаких, ответил я.

Ладно, сказал Васко, я перезвоню тебе часика через два, и через два часа перезвонил, сказал, что придумал подарок, да не какой-нибудь, а всем подаркам подарок – он подарит сердце, да не какое-нибудь, а… он выдержал значительную паузу… сердце Вольтера.

У НБФ два здания: новое – Тольбиак на набережной Сены, где работал Васко, и старое, историческое – на улице Ришелье во втором округе Парижа.

Первое – современное, но отделанное под средневековье, второе – старинное, но модернизированное. Тольбиак я знал хорошо, Ришелье – меньше. Несколько раз бывал в зале Лабруста[17] под стеклянными куполами, через которые льется дневной свет, но никогда не заходил в Зал почета, который также называют залом Вольтера – там находится статуя философа из гипса под мрамор работы Жан-Антуана Гудона.

А знаешь, спросил Васко, что там внутри, в этой статуе, вернее, в ее деревянном цоколе, за простой табличкой на четырех болтиках? И рассказал, что когда великий философ умер в доме своего друга маркиза де Виллетта на набережной Театен (ныне набережной Вольтера), 27, его сердце извлекли из тела, погрузили в металлическую шкатулку со спиртом и написали на ней: “Сердце Вольтера, скончавшегося в Париже 30 мая 1778 г.”. Почти целый век сердце переходило из рук в руки, пока наконец не очутилось в НБФ, где шкатулку поместили в ящичек, а ящик – в статую, которую несколько лет тому назад пришлось оттуда вынести на время ремонта.

И вот, сказал Васко, в то утро, когда статую переносили, от нее завоняло, вонь была жуткая, невероятная, стойкая, так что все быстро догадались: наверное, сердце протухло. Вскрыли цоколь, ящичек послали в лабораторию и обнаружили в металлической шкатулке маленькую, миллиметра в три шириной дырочку; сердце там внутри высохло, сморщилось, Васко брезгливо скривился – детали лучше опущу, в общем, его заново погрузили в спиртовой раствор и, когда кончился ремонт, вернули на прежнее место в шкатулку, шкатулку поместили в ящичек, ящичек – в статую, а статую – в Зал почета, откуда, с обезоруживающей наглостью закончил Васко, эта реликвия через час-другой исчезнет.

Я усомнился, что ему удастся похитить несчастное сердце Вольтера, но он, казалось, все продумал. Его послушать, выходило, что это детская игра: достаточно сделать на головке болта насечку в несколько миллиметров, немножко ее углубить и расширить, вставить туда наконечник отвертки и покрутить против часовой стрелки, потом проделать то же самое с тремя другими болтами. Дальше просто: снять табличку, вытащить сердце, переложить его в сумку и замести следы кражи – привинтить табличку теми же болтами, замазать бороздки, сделать ноги, и все шито-крыто.