Властитель мой и господин

И тут же уехала отдыхать с Эдгаром и детьми. Они сняли жилье в Стране Басков, неподалеку от тех мест, где Тина выросла. Красный фахверковый дом на берегу океана. С детьми еще тот отдых – их надо одевать и переодевать, завязывать им шнурки, менять подгузники, мыть их, кормить из бутылочки, гулять с ними, рассказывать им сказки, искать их пустышки, эти гребаные пустышки, злилась Тина и еще больше злилась на себя за то, что ругается при детях, и радовалась, что эти гребаные детишки пока не научились говорить. Только тычут во все пальцами, спрашивают аэтосё? – и надо называть, где что. Но скоро начнется время бесконечных апчу? – тогда придется все объяснять. Пока они изъяснялись односложными словечками, которые произносили важным тоном, поучительно подняв палец, точно изрекали великую премудрость. Но скоро научатся строить фразы с подлежащим, сказуемым, дополнениями, начнут вести бессмысленные речи, которые надо выслушивать или делать вид, будто слушаешь, когда на самом деле хочешь одного: побыть в тишине. Тина была не уверена, что у нее достаточно терпения, достаточно усердия, выдержки, чувства ответственности – нет, совсем не уверена, что у нее есть все эти достоинства, которыми должна обладать хорошая мать. Но она худо-бедно справлялась. Справляться – это и есть родительская доблесть. Это было так тяжко, но и так прекрасно. Особенно поначалу: почти не спать, день и ночь возиться в какашках, круглые сутки сцеживать молоко и в то же время восторгаться улыбке, трепетать над первым зубом, ловить первое слово, следить за первыми шагами и не понимать, как можно было жить раньше без этой любви, откуда взялись неисчерпаемые ее запасы. И уж теперь-то ее точно хватит навсегда.

Рождение близнецов пробудило в ней инстинкт выживания и развило инстинкт убийцы. Секатором отрежу яйца всякому, говорила она, грозя пальцем, кто посмеет хоть волосок на их головках тронуть. Вот что такое материнская любовь, вот что значит любить безусловно. Тебе этого не понять, говорила мне Тина, не понять, каково это, когда из твоей утробы выходит три килограмма плоти от плоти твоей, и это существо мгновенно удесятеряет твою способность любить и всю эту любовь присваивает, нет, тебе не понять. Три килограмма разрослись в двенадцать, дважды двенадцать, Тина теперь не имела права послать все к черту и сдохнуть, на ее попечении было две души. Полуторагодовалые близнецы, сопевшие на двухэтажной кроватке, привязывали ее к жизни. А в ее собственной кровати сопел отец этих мальчишек, а снился ей другой, ее, как ни крути, любовник. Противоречивые чувства раздирали ее, ведь невозможно же быть в одно и то же время безумно счастливой и страшно несчастной, быть с одним мужчиной, а с другим все равно что не быть. Повсюду и всегда Васко вторгался в ее мысли, как будто она не владела собой, а владел ею он, только он; писать ей он не мог, она для этого все сделала, но все-таки надеялась, что он напишет, как-нибудь ухитрится; желала, чтоб он написал, и ненавидела себя за это желание.

Васко, как получил сообщение Тины о разрыве, подумал: вот и хорошо, мало-помалу воспоминания о ней сотрутся, но куда там – с каждым днем, проведенным в разлуке, они становились все ярче. Надеясь их развеять, он ночами бродил по Монмартру. Но она была тут, она зияла на каждом шагу, и это зияние причиняло еще худшую боль, чем простое отсутствие. Об этом его написанные позже “Времена года”:

Весна
Мои глаза умирают не видя твоих
Томясь на слабом огне
Время замедлило бег весь мир притих
Без тебя он не нужен мне

Лето

Без тебя я зябну в жару
Под вентилятором я умру
В клубок свернулся у батареи
И озябшее тело грею

Осень

Напрасно я у твоих дверей
Зачем-то стою увы
Я скоро наверно буду мертвей
Чем эти груды листвы

Зима

Как хорошо бы нам было вдвоем
Жаль что ты не придешь назад
Мы бы смотрели как за окном
Снежинки с неба летят

Поразительно, говорил он, как быстро она отказалась от того, что вытворяла весной, и на раз переключилась с буйной страсти на полнейшее равнодушие.

Она меня любила, говорил он, безумно, неистово любила, любила – никаких сомнений, и вдруг взяла да отвернулась, отреклась от меня, как Рембо отрекся от своих стихов.

Я все имел, говорил он. И уточнял: я думал, что имею все, она во мне не заполняла никакую пустоту, но пустота теперь из-за нее возникла.

Разрыв с любимой, говорил он, хуже, чем ее смерть, оплакиваешь человека, который жив и здоров, оплакиваешь ты один, другие могут его видеть, слышать, прикасаться к нему.

Живешь и просто знаешь: у тебя есть сердце, говорил он, но лишь после разрыва это сердце ощущаешь.