Властитель мой и господин

И если бы он мог разрезать себе грудь, вынуть сердце и положить к ее ногам, уверен, он бы так и сделал.

Уверен, он бы так и сделал, однако он не делал ничего и ничего не говорил, а только думал, как подобрать слова, как высказать несказанную боль отвергнутой любви, и философски изрекал: что поделаешь, жизнь.

А что такое, если на минуточку задуматься, что, собственно, такое жизнь? – изрекал он. Редкие проблески счастья на фоне неизбывного горя. Ходишь как миленький на работу, здороваешься с коллегами, смеешься их шуткам и изо всех сил притворяешься счастливым, хотя на самом деле носишь маску, может, не все время, но почти что, может, так не у всех, но почти что, и эта маска становится второй кожей, вторым лицом, веселым, радостным, поверх другого, исковерканного горем.

Но тоска – еще не самое страшное, хуже всего было не знать, тоскует ли и Тина тоже – разделенная мука не так тяжела. Васко не мог утешаться тем знанием, какое было у меня: я знал, что Тина постоянно думает о нем, – она призналась мне сама, взяв слово, что я ничего не скажу Васко.

И я ничего не сказал.

Ну, почти ничего.

Только сказал: ты напиши ей. Напиши ей письмо.

Это письмо достал из ящика Эдгар, когда они вернулись после лета, вместе с кучей счетов, анкет, квитанций, рекламных проспектов и прочего хлама, который, как говаривала Тина, лишает жизнь драматизма и превращает в бумажную эпопею. Стало быть, среди этого хлама было письмо для нее, и Тина сразу же узнала почерк на конверте, старательный, почти что детский, вот этот самый, сказал я и указал на тетрадку со стихами.

С тех пор как, сыграв в “Двух с половиной днях в Штутгарте”, Тина получила премию Мольера за лучший женский дебют, она довольно часто, раза два-три в месяц, получала письма от зрителей, которые видели ее на сцене; “твои поклонники”, с искренней гордостью произносил Эдгар, он и правда гордился, что разделяет ложе с известной актрисой; вот и теперь – это наверно от поклонника, Тина кивнула – да, наверно, одной рукой проворно сунула письмо в свою сумку, а другую прижала к груди, чтобы унять запрыгавшее сердце. Вскрыла конверт она позже, уединившись наконец в ванной комнате, и медленно прочитала письмо, строчку за строчкой, до постскриптума, в котором Васко умолял ее хоть как-нибудь дать ему знать, что она получила послание. Тина с минуту постояла с письмом в руках, а потом…

Потом она его поцеловала, договорил за меня следователь, как будто прочитал у меня в голове или как будто он сидел за занавеской и видел сам, как Тина мажет губы помадой, прикладывает письмо к зеркалу и целует, целует много раз, кладет в конверт, потом, лизнув, запечатывает и прячет в то единственное место, куда наверняка не сунется Эдгар, – в коробку с гигиеническими прокладками. (Следователь нашел сложенное пополам письмо между страниц в тетради Васко.)

На следующий день Тина отослала письмо отправителю, а еще через день разблокировала номер Васко в телефоне. Вечер они с Эдгаром провели дома, в гостиной: она лежала на диване, держа в одной руке бокал с вином, а в другой – телефон, с наушниками в ушах, он отжимался на ковре. Она послала сообщение Васко: отправила письмо тебе обратно, потом добавила: ты меня бесишь, мне больно, целую, целую тебя. Значит, встретимся? – ответил Васко. А Тина написала: немыслимо иначе, до встречи с тобой была не жизнь. Васко: давай сейчас. Тина ему: сегодня вечером никак. Васко: дай хотя бы услышать твой голос. Где ты? Я позвоню? Тина ему: я дома, но не одна, говорить не могу. Васко: плевать, звоню, – что он и сделал.

И пустился в пламенный монолог; на тысячу ладов он повторял Тине то, что написал в письме, сказал, что это лето было худшим в его жизни, что она, Тина, снилась ему каждую ночь, что ему снилось, будто он распят на ее теле, как на кресте, а этот крест носил каждый прожитый день без нее, и это все невыносимо, – вот что он говорил, а Тина – она лежала на диване с наушниками в ушах, метрах в двух или трех от Эдгара, выполнявшего стойку на локтях и пальцах ног, и сказать ничего не могла; внешне она была стоически спокойна, внутри же у нее все кипело, она слушала Васко, который повторял, что жизнь без нее для него нестерпима, жить и не видеть ее он не может; он слышал только дыхание Тины, но различал в нем потаенное смятение, не в голосе – она молчала, а в модуляциях дыхания; тогда-то он впервые ей сказал, что любит, повторил три раза: люблю тебя, люблю, люблю, – и дал отбой.

10