Властитель мой и господин

Четыре года назад он опубликовал исторический роман. Плохо, когда вас не публикуют, но хуже, гораздо хуже другое: когда вас опубликовали, вы все прошли – послали рукопись в издательство, с замиранием сердца ждали отзыв, наконец получили и были вне себя от радости; впервые держали в руках книгу с вашим именем крупными буквами на обложке и вашей рожей на рекламном пояске, обеспечили внимание прессы – убили два дня своей жизни на то, чтобы надписать полторы сотни книг полутора сотням журналистов, каждому находя особые слова, надеялись на взрыв восторга и дожидались дня Д, когда книга появится на прилавках книжных магазинов и все вас узнают и признают, читатели оценят по заслугам ваши труды, – и вот день Д настал, но ни тогда, ни в следующие дни ничего не происходит – книги нигде нет, магазины не стали ее заказывать, а если заказали, то не выложили на прилавок, а засунули куда-то на дальние полки или вообще не распаковывали коробки, проходит месяц, другой, и вот весь тираж книги, в которую вы вложили душу, идет под нож. Тогда вы думаете, что ваша книга никчемная, незачем было ее сочинять и что вы сами никчемная личность, способная лишь на то, чтоб накатать опус, не вызвавший никакой реакции в прессе, не было даже крохотной заметки в каком-нибудь местном листке, на худой конец – записи в блоге, а разошлось всего сорок два экземпляра.

Эту цифру – сорок два экземпляра – Адриен узнал, получив от издателя сведения об авторском отчислении с продаж – листок А4, где были указаны названия издательства и романа, дата выхода в свет, количество заказанных, проданных и возвращенных экземпляров. Он все прочитал, увидел цифру 42, вспомнил, что двадцать экземпляров купили его родители, чтобы положить под елочку на Рождество всем дядям, теткам и кузенам, а еще десять купил он сам в подарок коллегам по министерству (большинство книгу не прочитали, но его прозвали сначала писателем, потом по созвучию пёсиком, и с тех пор только так и зовут), и сделал несложный подсчет: 42–20–10 = 12. Его роман купили двенадцать человек. Одно время его подмывало их всех отыскать, поблагодарить отдельно каждого, а потом окончательно отказаться от литературной карьеры.

Однако он не отказался и засел за новую книгу. Плохо, когда ваш первый роман прошел незамеченным, но хуже другое: написать новый, употребив на это все выходные и каникулы за три года, отправить рукопись тому же издателю, который успел вас забыть, не помнит даже ваше имя и называет вас Орельеном, потом дожидаться два месяца и получить свой труд обратно. А все для чего? Чтобы услышать “мне жаль, дорогой Орельен, но роман ваш не особенно удачный, и публиковать его мы не будем”, затем отправить рукопись в другое издательство, затем в третье, в четвертое – и всюду наталкиваться на отказы.

Адриен не понимал, в чем дело. Впрочем, отказал же когда-то Галлимар Марселю Прусту… А до этого были Аполлинер, Верлен, Рембо – мысль о том, что многие ныне прославленные гении остались непризнанными при жизни, сильно его утешала. Вполне возможно, он и сам творит для потомства, возможно, пьянящий запах славы вдохнет он не в этой, а в потусторонней жизни. И все же он упорно продолжал искать издателя. И приставал ко мне – не мог бы я за него походатайствовать? Как-никак, удалось же мне выпустить несколько книжек (точнее, две, и с относительным, хотя и возрастающим успехом: вторую даже перевели на албанский, чем поначалу я гордился, пока не понял, что от этого лишь увеличилось число моих потенциальных не-читателей: прежде меня не читали шестьдесят семь миллионов человек, теперь их стало семьдесят три миллиона, зато я удостоился приглашения на книжную ярмарку в Приштину, откуда привез награду за второе место – конную статуэтку Георгия Кастриоти Сканденбега (1405–1468, национального героя, вождя антиосманского восстания). А раз я выпустил несколько книжек, то, значит, должен знать такого-то и такого-то; “в общем, я вам принес”, сказал Адриен, вытаскивая пухлую рукопись из своего дипломата; и тут остановилась музыка.

Случилось это, когда мы трое пили аперитив в гостиной, а Тина хлопотала на кухне. Свой телефон, соединенный “джеком” со звуковой колонкой, она неосмотрительно оставила на красном столе, и Ален Башунг громко пел “Я ночью лгу”. Но вдруг голос Башунга оборвался, и на всю комнату раздалась стандартная мелодия, по умолчанию стоящая во всех айфонах, – это Тинин айфон и звонил, а колонка усиливала звонок, превращая его в современный набат; на экране же белым по черному вспыхнуло имя Васко. Ой-ой-ой, подумал я. Они с Тиной встречались тогда все чаще, и не только в кафе и подъездах чужих домов, но в самых разных местах. Прошло время обжиманий в коридоре. И бурных, но коротких часов тайных свиданий уже было мало. Теперь им нужны были целые ночи, чтобы и засыпать, и просыпаться новым ясным утром в объятиях друг друга. Пришло время гостиниц.