Властитель мой и господин

Ответил Эдгар. Алло, что вы хотите? Ох, знал бы ты, приятель… он хочет твою жену, они договорились завтра провести вместе ночь. Но у Васко хватило ума несколько раз повторить алло, алло, как будто не было связи, и отключиться. В этот момент вошла Тина с блюдом фламбированного фрикасе. Тебе звонили, сказал Эдгар, не подозревая ничего дурного, какой-то Васко, но связь прервалась. Тина же, вместо того чтобы смутиться, побледнеть, что-то залепетать, расколоться, пуститься в объяснения, разрыдаться, не моргнув глазом сказала – ну да, Мишель Васко, тот тип из НБФ, он все к ней пристает, чтобы устроить публичное чтение, нет, но какая наглость звонить в такое время, она ему перезвонит завтра утром и прямо скажет, что об этом думает, ладно, кому фрикасе? (Не зря ей дали премию Мольера.)

Мне было искренне жаль Эдгара. Его наивность и доверчивость как будто поощряли неверную жену. Вся ситуация в тот вечер была унизительной для него, не знавшего ничего, неловкой для меня, знавшего все, и неприятной для Тины, которая, не подавая виду, терпела муки совести, – хотя, как знать, может, я ошибаюсь, может, совесть ее не терзала и она уже предвкушала завтрашний день. По четвергам каждое утро, одеваясь, она мечтала, как вечером раздевать ее будет Васко: запустит руку ей под свитер, снимет бюстгальтер и станет целовать ее шею и грудь, потом расстегнет джинсы и будет нежно, кончиками пальцев ласкать ее, потом уложит ее вниз животом на кровать, она чуть приподнимется, зарывшись головой в подушку… ну и дальше, понятно… и они будут вместе всю ночь.

Тина врала, будто уезжает в Лилль на репетиции пьесы, которую ставят в тамошнем театре. Каждый четверг она садилась в поезд 20.22 на Лилль с пересадкой в какой-нибудь парижской гостинице, ночевать дома у Васко она отказывалась наотрез. Он жил на Монмартре, на улице Соль, рядом с розовым домом, описывать его жилище незачем – следователь проводил там обыск и все отлично знал. Видел темноватый первый этаж, люстру и мраморный камин, кресло с торшером для чтения, малюсенькую ванную, другую ванную, побольше, на втором этаже, рядом со спальней, где стоит кровать из канадской березы, письменный стол и книжный шкаф. Я толком и не знал, как Васко удалось отхватить целый дом площадью в семьдесят квадратных метров по цене какой-нибудь каморки для прислуги; он иногда сдавал его иностранным туристам, которые за триста евро в сутки получали кусочек мечты – Монмартр Пабло Пикассо, точь-в-точь как на открытках (на Airbnb Васко так и писал: Cosy house in the Paris of Pablo[25]).

После того как Васко признался Тине в любви, он ждал такого же признания от нее. Однажды, когда они сидели на ступенях церкви, примыкающей к Пантеону, и пили из горлышка, передавая друг другу бутылку, она сказала, цитируя Коко Шанель: я пью только в двух случаях – если я влюблена или если не влюблена.

Но была ли она влюблена? Мог ли Васко рассчитывать на взаимность? Признается ли она в любви, которую он втайне у нее вымаливал? В тот раз он спросил: так ты влюблена или нет? Тина ничего не ответила. Выпила, что оставалось в бутылке, и потащила Васко в пустынный темный закоулок, весьма удобный для гнусных преступлений и торопливых совокуплений, прижалась спиной к стене, лихорадочно расстегнула джинсы, всунула руку Васко себе между ног и потребовала, чтобы он взял ее прямо так, стоя, – с вызывающим видом сказала: возьми меня; и что же, с одной стороны, имели место конкретные обстоятельства: на улице средь бела дня прохожие могли увидеть, возмутиться, донести, любовников могли привлечь – в УК нашлась бы подходящая статья о прилюдных действиях сексуального характера, – и суд приговорил бы их к какому-нибудь штрафу, а попадись свирепый судья, то и к тюремному сроку, – с одной стороны, обстоятельства взывали к благоразумию и подсказывали, что ничего такого делать не следует, но с другой стороны, было желание Тины, алчное, бешеное, необузданное, перед которым трудно устоять; и желание Тины подчинило себе обстоятельства.

С ума сошла, сказал Васко.

От тебя, ответила Тина.

А потом:

А ты – от меня.

Молчи.

Делай со мной, что хочу.

11

Однажды в четверг утром Тина позвонила будущей свекрови – обсудить приготовления к свадьбе. Обе с самого начала терпеть друг друга не могли. Мать Эдгара осуждала Тину за легкомыслие, экстравагантность, за все, что она называла “капризами актерки”, а Тина считала свекровь упертой святошей, которой доставляло злобное удовольствие донимать ее колкими замечаниями. Высокая, тощая, в жизни не проработавшая ни дня, она обзывала французов лентяями, считала, что они слишком рано уходят на пенсию, и с такой гордостью рассказывала, как выходила у себя в Маноске на демонстрации против права на брак для однополых пар, будто защищала в ту зиму свободу на баррикадах. Стерва, отзывалась о ней Тина.