Властитель мой и господин

Васко влез в воду и смотрел, как постепенно исчезает я тебя люблю; ему бы тогда увидеть в этом некий знак, догадаться, что столь недолговечное признание предвещает скорый крах, но я, говорил мне Васко, ничего не увидел, верней, увидел только Тину, лежащую на кровати в еле запахнутом халате на голое тело, томную, манящую андалузскую принцессу, она шепнула в полумраке комнаты: иди ко мне, любимый, и они снова сплелись в объятиях, гоня прочь мысль о неизбежном; в данном случае неизбежным было то, что Эдгар в конце концов все узнает, но в ту минуту он спал один в нетопленой детской, надев свой дутик поверх пижамы и с пластиной во рту, а Тина в комнате гостиницы, еще ощущая вкус губ Васко, его пота и спермы, лежала рядом с ним – головой на его груди, грудью – на бедрах, и ее сердце билось вплотную к его члену, да еще как громко билось, рассказывал Васко, колотилось вовсю, тик-так, тик-так, тик-так, как в бомбе часовой механизм, – в здоровенной бомбе замедленного действия, которая, как они оба знали, должна была взорваться у них под ногами, не знали только, где, когда и при каких обстоятельствах.

Ну а пока они пили, – сказал следователь, предъявляя мне тетрадь.

За нечаянность встреч
Беззастенчивость плеч
Наших комнаток тайны
И восторг неслучайный
За дозволенность вдруг
Неожиданных штук
За все то что в судьбе
Нужно мне и тебе
За отчаянный миг
Руки губы язык
Поцелуев обвал
Наготы карнавал
Полуобморок сон
Нас забравший в полон
Страсть твою и мою
Вот за это я пью
Ты сказала, любовь моя
E basta così

12

Говорил я со следователем, а думал о секретаре.

Чтобы рассказать всю эту историю – рассказать следователю, а значит, и секретарю, – я обращался к своим воспоминаниям, воспоминания же прошли сквозь деформирующую призму памяти, а потому, как бы ни старался секретарь, как бы добросовестно и точно он ни записывал каждое мое слово, эта история в его записи отражалась с неким преломлением.

Впрочем, он все равно в нее не вникал. И слушал только потому, что так полагалось, по долгу службы. А сам, верно, думал: осточертела мне эта гребаная парочка в вечных поисках абсолюта, их черт знает которая вариация несчастной взаимной любви, их вулканические страсти, черная романтика, она с ее ненасытной, взбалмошной, дикарской душой и он… тьфу, слова доброго не стоит… недоделанный Вертер с его плёвыми несчастьями и дрянными стишонками. Сам секретарь наверняка был человеком порядочным и рачительным, разумным и бережливым, вел размеренную семейную жизнь без сердечных излишеств – словом, был тем самым “хорошим отцом семейства”, который еще недавно упоминался в Гражданском кодексе[28]. Такие, как он, носят и ремень, и подтяжки, пьют умеренно, подписывают договоры страхования, во всем придерживаются здравого смысла, полны презрения к презирающим условности, высмеивают любовные страдания и стараются держаться от них подальше.

Но может, я и ошибался. Может, под костюмом секретаря, левее галстука, билось живое сердце, может, в молодости, прежде чем переключиться на более безопасные страсти вроде рыбной ловли, коллекционирования марок или прогулок в горах, он тоже мечтал о романтических приключениях, из которых потом можно будет скроить роман, – ибо плох тот писарь, что не мечтает стать писателем. Будь тут, в этом кабинете, рядом со мною Тина и сумей она прочитать мои мысли, она бы предостерегла меня от поспешных суждений так, как любила это делать, то есть откопала бы в своей набитой прочитанными текстами памяти подходящую цитату, например, из Жюля Ренара, сказавшего: “Можно быть поэтом и с короткой стрижкой”.