Властитель мой и господин

В ту ночь Эдгар не смог уснуть. Он смотрел на спящую Тину, такую красивую и безмятежную, бедная девочка, как ее измотал этот спорт. Эта йога. Чертова эта йога. И вот среди ночи он сделал то, чего поклялся себе никогда не делать. А всего-то протянуть руку и взять айфон Тины, который заряжался около кровати. Открыть его можно было, или прикоснувшись пальцем владелицы, или набрав шестизначный пароль. Легко угадать – дата рождения их сыновей. На экране фоном – фотография Артюра и Поля вместе с ним, Эдгаром, дети едят макфлурри, их рты, носы и щеки перепачканы мороженым; это селфи, которое Эдгар снял два месяца назад в Маноске. “Пошлем мамочке”, сказал он тогда, и мамочка ответила: “Мои любимые”, потом прибавила “люблю вас” и целую строчку сердечек; так, значит, когда мамочка получила это фото, она не выходила из зала в Санлисе после музыкального чтения, как сказала ему, и не было никакого музыкального чтения в Санлисе, и ни в какой Санлис она и не думала ездить, нет, мамочка была в Париже, со своим любовником, в какой-то гостинице, и трахалась там с ним, как последняя сучка.

Вот чего Оруэлл не предвидел. Он многое предугадал, но не это. Не додумался Оруэлл, что появится такая маленькая вещица, в которой будут храниться записи обо всем, что мы делали и говорили, каждое наше слово, и что мы будем по собственной воле всюду таскать ее с собой. В ее телефоне было все. Полная хроника супружеской измены, переписка по WhatsApp, такая, можно сказать, бесконечная, содержащая то, что в последующие дни Эдгар, учиняя судилище Тине, назовет вещественными доказательствами: сотни, тысячи сообщений и фотографий, которыми Тина с Васко обменивались несколько месяцев. Эдгар проследил эту нить до самого начала, прочел самые первые, невинные, пока довольно редкие эсэмэски; потом другие, отправленные после встречи в НБФ, уже более частые и с подтекстом; потом те, где оба тянули, ходили вокруг да около, не решаясь признаться самим себе, что влюбились; весь их роман откомментирован, проанализирован, отпрепарирован. Ему было больно читать написанное, но еще больнее представлять себе то, о чем не написано. Никакой пощады – ему открылись все чувства Тины, вплоть до желания разукрасить кожу Васко поцелуями, она именно так написала в последнем, посланном всего лишь несколько часов тому назад сообщении: хочу еще и еще разукрашивать поцелуями твою кожу.

Я не могу, конечно, влезть в голову Эдгара. Поэтому не знаю точно его мыслей в тот момент, когда он обо всем узнал, могу только предположить, что он был потрясен, оскорблен; ведь его так долго водила за нос женщина, которую он любил и которая, как он верил, тоже его любила, родила ему сыновей, собиралась выйти за него замуж; вот она рядом с ним, в одной с ним постели, в их супружеской постели, лежит и спит и грезит о другом. Могу вообразить его сидящим на краю кровати с айфоном Тины в руке, экран слабенько освещает его лицо и глаза, в глазах смесь гнева с омерзением; его трясет, он подавляет дрожь, встает, влезает в тапочки и шепчет: флюха (у него во рту пластина). Он ей покажет, будьте уверены. Но сначала разделается с этим фукиным фыном Фафко.

Тут же в ночи Эдгар послал по электронной почте письмо Васко: сообщал, что прочел in extenso[30] их с Тиной переписку, что ему известно все об их связи, напоминал, что знает его адрес, грозился как-нибудь, в один прекрасный день или вечер – там посмотрим – подстеречь его перед домом и отходить бейсбольной битой, любезно посылал в известное место, а в конце, поскольку все его мейлы автоматически завершались стандартной формулой вежливости, заверял его в наилучших чувствах.

Всеми этими деталями – как Эдгар усомнился в верности Тины, как раскрыл ее измену и послал сопернику письмо с угрозами – я тоже не стал обременять следователя и уложил весь рассказ всего в три фразы, на две больше, чем получилось у Васко, вместившего весь эпизод в один классический александрийский стих с полустишиями и цезурой:

И грозный небосвод на головы нам пал.

И все? – спросил я. – В самом деле? Всего один стих?

Написал один стих да и стих, кивнул следователь, и я не понял: это он нарочно скаламбурил? Нарочно или нечаянно? Я сомневался и потому улыбнулся – если сомневаешься, всегда полезно улыбаться, особенно в разговоре со следователем.