Властитель мой и господин

Хотя вообще вставлял, что хотел. Например, написал, что куртка Тины была бежевой, а на самом деле она была, да и сейчас остается, серой, темно-темно серой, почти что черной, точнее сказать – антрацитовой. Но если бы он написал “и в куртке антрацитовой, в сережках самых стильных”, получилось бы пятнадцать слогов, а не двенадцать, как нужно в александрийском стихе, и сонет бы сломался. И пусть себе эта куртка сколько угодно будет в жизни антрацитовой, по-настоящему она бежевая, раз так написано в стихах, потому что поэзия выше жизни. Откуда, например, известно, что стол в “Зеленом кабаре” Рембо был и правда зеленым? Все знают, что в то время столы были дубовые, а древесина дуба, как все знают, не зеленая, а каштановая, светло-каштановая. Но раз Рембо увидел стол зеленым, мы тоже так его и видим.

Стол в гостиной Эдгара и Тины был не зеленым и не каштановым, а красным. Ярко-красный пластмассовый прямоугольный стол. Я точно знаю, потому что сам его видел в тот вечер, когда Тина пригласила меня на ужин и я познакомился с Эдгаром. Пришел я чуть раньше времени. Эдгар еще не вернулся с работы, вот-вот будет, пообещала Тина, сама она возилась на кухне, доделывала фрикасе из курицы, фламбированное коньяком. Посиди, сказала, в гостиной, там в шкафу есть шотландский виски двенадцатилетней выдержки, плесни себе и поделись впечатлением. Я повесил куртку на вешалку в коридоре рядом с курткой Тины, той самой, бежево-антрацитовой, и пошел в гостиную – ничего похожего на модный минимализм, все стены от пола до потолка заняты книжными полками, сотни, тысячи книг расставлены без видимой логики: не по жанрам, не по издательствам, не по алфавиту, а по личному рейтингу Тины, по ее, как она говорила, шкале пристрастий. Слева наверху – то, что она ценила превыше всего, то есть романы, которые продиктованы властной потребностью, написаны под знаком memento mori, словно они должны доконать своего автора, словно смерть должна забрать его, едва он поставит точку, – написаны так, как следует писать романы: подразумевая, что все твои произведения станут посмертными. Тина ждала от писателя, чтобы он сочинял свои книги, как завещание, творил перед лицом смерти и глядя ей в лицо. Такие занимали верхние полки, а все остальные, чьи достоинства шли, в соответствии со вкусом Тины, по убывающей, располагались ниже и слева направо, так что в правом конце самой нижней полки стояли те, которые она считала посредственными или даже дурными: сборники слабеньких, хромых стихов, косящих под верлибры, слезливые рассказы “из жизни” с фальшивыми страстями, page-turners[23] на потребу массовому читателю, перекроенные в прозу сценарии фильмов с Netflix, романы, в которых оттесненный на второй план язык не самоцель, а лишь одно из средств, ни хуже ни лучше других, рассказать какую-нибудь историю; шаблонное детективное чтиво, всякие feel-good books[24], от которых хочется немедленно броситься в Сену, разные пустяки, ерундистика – словом, по выражению Тины, фигня, – среди этой фигни, в правом конце самой нижней полки, на задворках Тининой библиотеки я как-то раз нашел свой первый роман, подаренный ей “с самыми теплыми дружескими чувствами”. Я не удержался и указал на это Тине, но она не растерялась: объяснила, что это полка, отведенная для книг ее друзей. Ну тогда ладно, сказал я и, так и быть, поверил, что она была подругой Эрнеста Хемингуэя, чей увесистый академический томик стоял по соседству с моей книжкой. На моем месте Эрнест хлопнул бы стаканчик виски, так же поступил и я.

Пришел Эдгар в своем дутике и в компании с министерским коллегой Адриеном. В тридцать два года этот Адриен уже был обладателем приличной лысины, адамова яблока такой величины, будто он проглотил йо-йо, и поста программиста в управлении Министерства финансов. Он сразу мне не понравился – тем, что слишком манерный, высокомерный, презрительно кривит губу, а может, тем, как после каждой фразы держит значительную паузу, и не поймешь: то ли глубокие метафизические размышления его одолевают, то ли желудочные колики.