Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

Влияние Энрикеса ослабело с концом 1930-х. Его мальчики в основном были рождены уже в Англии, и ни они, ни их родители уже не приходили в такое благоговение при виде высокого английского милорда, а после прихода к власти Гитлера его ярый антисионизм заставил многих прежних сторонников отвернуться от него.

Потом пришла война с бомбардировками, и, когда дым рассеялся, Ист-Энда, которым он правил, уже не осталось, как, впрочем, и Англии, которую он любил и где он помог обосноваться нескольким поколениям переселенцев.

Сейчас его легенду хранит вдова, которая тоже играла во всем этом важную роль, может быть, более важную, чем она готова признать.

Роуз Энрикес происходила из старинной семьи евреев-ученых. Ее брат, покойный Герберт Лоу, преподавал раввинистику в Кембридже. Ее дед доктор Л. Лоу был секретарем сэра Мозеса Монтефиоре, его спутником в путешествиях и, увы, совсем неумелым Босуэллом. Она была медсестрой в больнице Мейда-Вейл, когда познакомилась с Энрикесом.

У нее было такое же сильное, как и у него, сознание общественного долга, такое же полное самоотречение, такое же глубокое религиозное чувство, порядочность и готовность веселиться. Она была матроной и матерью для всех – не тем стереотипом любвеобильной еврейской мамы, но ее имя сразу же приходило на ум человеку, если он оказывался в беде. Она ухаживала за больными, обряжала мертвых, бдела рядом с ними, и не только потому, что того требовал еврейский ритуал, но потому, что крысы погрызут тело, если оставить его без присмотра. Не было таких паразитов, которые не донимали бы ее за годы жизни в Ист-Энде, не просто стаи блох, а непроглядные кучи, кишащие со всех сторон, словно движущиеся обои. Она разделяла с бедными все их невзгоды, и сегодня, в восемьдесят лет, полуослепшая, если она слышит, что у кого-то беда, обязательно спустится с зонтиком в руке, как будто чтобы лично броситься на помощь. Некоторые считают, что своим успехом Бэзил Энрикес в первую очередь обязан Роуз.

«Какая необыкновенно способная и замечательная женщина, – как-то благоговейно заметил Клод Монтефиоре, – ей все под силу».

Леди Энрикес не краснеет от таких заявлений. Она ненавидит ложь во всем, даже ложную скромность, но отвергает любые намеки на то, что личный вклад ее мужа в благополучие Ист-Энда был не так велик.

Ей казалось, что он заключает в себе нечто божественное, и если он и не находился в непосредственном общении с Богом, то наверняка был им вдохновлен. Однако в то же время Зайчик, как он называл жену, обладала определенной тонкой способностью одерживать над ним верх, что по временам выводило его из себя. «Зайчик, ради бога, оставь же меня в покое!» Но за вспышкой следовало горькое чувство вины и просьбы о прощении, ибо он ненавидел свои приступы гнева, а они случались нередко в его последние печальные, омраченные болью годы.

Леди Энрикес по-прежнему живет в тесной квартирке с низкими потолками, где они с Бэзилом провели свои самые счастливые годы, и теперь она превратилась в настоящий музей ее мужа: повсюду его книги, бумаги (он хранил копии всех написанных писем), мебель, медали и награды, сборник проповедей, обрезки волос после его первой стрижки. Со всех сторон он глядит со своих фотографий: вот Бэзил в армии, вот Бэзил с королевой, Бэзил с мальчиками, Бэзил в день свадьбы. Среди них выделяется большая картина в ярких красках: торжественные похороны, его гроб водружен на подмостки, а вокруг целое море цветов и венков. Он умер 2 декабря 1961 года.

За несколько лет до того, когда у него обнаружили рак, он думал, что конец его уже близок. «Я был готов к смерти, – писал он, – и ничуть не боялся». К своему последнему дню он подошел все с тем же спокойным смирением. Более того, само его хладнокровие внушало мысль, что он еще надеялся на выздоровление.

За долгие годы работы в поселении Бэзил вовлек в участие многих представителей Родни, включая Синди Франклина, Бена Мокатту, Филипа Уэйли и Уолтера Сэмюэла.

В частности, Франклин, хотя и состоя партнером в «Сэмюэл Монтегю и Кº», проводил едва ли не большую часть времени в поселении и, как Энрикес, фактически жил там. Будучи холостяком, он даже не пользовался привилегией отдельной квартиры, а поселился в холодной комнате, окно которой выходило на еще более холодный и неприглядный закоулок. Как и Энрикес, он получал удовольствие, которое обычно приносит семейная жизнь, от общения с мальчиками и, как и тот, был особенно близок со своей матерью.

Как-то раз, когда Франклину было уже за семьдесят, он лежал в больнице тяжелобольной, и в палату вошла медсестра со снотворным и стаканом воды.

– О, я сейчас не могу это принять, – сказал он, – мама может прийти в любую минуту.

– Ваша мама?

– Она вот-вот придет.

Медсестра печально кивнула, явно считая, что пациент бредит, но твердо стояла на своем, и больной принял таблетку и заснул. Через минуту в палату вплыла его мать Генриетта Франклин, которой тогда шел девяносто шестой год.