Влюбленные

Костя выкатил мотоцикл за ворота и поставил ногу на стартер, но раздумал и еще метров сорок тянул машину на себе — не хотелось будить Нину: вчера из райцентра вернулась поздно, усталая, а он поднялся ни свет ни заря.

Дома в сером сумраке стоят подслеповатые, сонные, и в стеклах, что обращены к востоку, еле-еле намечается розоватость.

Пригнувшись к рулю, он на предельной скорости гнал машину на самые дальние участки.

С холма, от разбитой, полуразрушившейся мельницы, открылись не отдохнувшие за ночь поля, окутанные чадным перегаром почвы.

«Нет, это не может долго продолжаться: где-то уже близки ливни. А вдруг с вихрями?.. Перекрутят хлеба, такой перманент наведут, что только с серпом и подступишься…»

Целищев, бригадир Каревского участка, удивился, увидев агронома. Он еще не совсем отошел ото сна и сладко позевывал, наблюдая за сыном, как тот вытаскивал из сеней удилища, проверял в баночке накопанных с вечера червей.

— Сколько лафетов вышло? — спросил Костя, не сходя с мотоцикла.

— Лафетов?.. Да вы, Константин Андреевич, видать, не покемарили сегодня.

— Давайте о деле. Время дорого.

— Лафеты что… начать можно, да жалко зерно потерять. Яровые не выдались. Если еще на ржи потеряем…

— Потеряем, если будем тянуть.

— Да ведь зелена, Константин Андреевич. Погодить бы.

— Что же, начинать все от печки, Аверкий Миронович?.. Последние дни колос питается за счет соков стебля. Корень отмер и уже ничего из земли не берет. Спросите сына-школьника, он и то знает… А зерно дойдет в валках.

Целищев неодобрительно покосился на сына, как бы говоря: зачем же малолетков-то вовлекать в наш мужской разговор? Свернул цигарку.

— Начать, ясное дело, можно… Разве я против? Пойду будить. Боюсь только, как бы престол окаянный нам не подгадил.

— Вчера выходной был у всех. Разве мало?

— Оно не мало, да ведь привычка закоренелая.

Костя не уехал до тех пор, пока лафеты не положили первые рядки. На Рябинкинском и Нагорском участках повторилось то же самое, лишь с небольшими вариациями. Значит, бригадиры на правлении соглашались только для виду, а сами думали: рано, надо погодить.

Мотор раскалился — более семидесяти километров накручено. Солнце, вылупившись из черной гари, словно привалилось к спине. Искупаться бы, напиться воды из родника. Но он гнал и гнал машину — назад, в село, чтобы повидаться с Геннадием Шевелевым. Как-то в Светляках и Шерстнях? Туда уехал Геннадий, парторг колхоза. С ним Костя был дружен еще в школе — вместе росли, но потом их дорожки разошлись: Геннадий служил в авиации, летал на реактивных, а год назад у него что-то сделалось с сердцем — видать, не выдержало сверхзвуковых скоростей, — и он вышел «на гражданку». В тот день, когда на правлении Костю утверждали главным агрономом, Артем Кузьмич подвел его и Геннадия к секретарю райкома Багрову, положив тяжелые руки им на плечи. «Вот, Павел Макарыч, мои лейтенанты! Так что генералу-ветерану можно и белые погоны надевать». Старик был весел, но чувствовалось, что он завидует молодым, и Багров подметил это, ответил в тон: «Да у тебя же только темя лысое, а душа еще кудреватая! Ну, а вдруг у этих лейтенантов все наоборот?»

На луговых тропинках Костя увидел велосипедистов, стайки нарядных девушек. Все они двигались по направлению к Журавлеву.

Итак — все впустую! Праздник скоро захлестнет село!

Из года в год на заседаниях принимались решения — не допустим, выйдем все на работу! Не помогало. Нынче решили клин выбить клином — перед престольным праздником во всех бригадах объявили выходной. Но люди идут, едут, — и это не помогло!

Геннадий еще не вернулся с объезда, и Костя подрулил к своему дому, чтобы позавтракать.

Половики в сенях и в комнатах были сменены, половицы еще не просохли после мытья.

Мать, виновато глядя на сына, оправдывалась:

— Все как-то руки не доходили…

На кухонном столике — горка стряпни. Пирожки и ватрушки лаково поблескивали, смазанные топленым маслом. Пирог-рыбник отдыхал после жаркой печи под белой салфеткой.

— Ты разве тоже гостей позвала? — спросил Костя.

— Нет! Куда там! Да ведь всякое может статься. Не ровен час, нагрянут. Мало ли родни-то! И поставить на стол нечего будет.

— Я им так нагряну, что и в будние дни зарекутся приходить!

— Что ты, что ты, Костенька! Потом всю хулу не переслушаешь! Скажут, пожадничали.

— А мне наплевать, что обо мне скажут! Сено еще не везде сметано! Рожь созрела, день-другой — и перестоит! Что за гуляния в страдную пору?

Звякнула щеколда, и за окошками во дворе промелькнула голова Нины.

— Костя, ты уже дома? — Нина с ходу, залпом, выпила стакан холодного молока, и на верхней губе у нее образовались белые усики. — А я бегала к Кругликову. Что такое? Все куда-то подевались. Хотела кое-что разучить, подготовить к вечеру, но Кругликов ушел на весь день в лес и ключи от клуба с собой унес.

— Что ему приказали, то и сделал.

— Кто приказал? Зачем?

— Вот что. Давно мы с тобой собираемся в Кувшинское, давай сегодня и съездим на часок-другой. А то из-за этого престола здесь все равно носа из дому не высунешь.