Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

— Господин д'Артаньян, объясните мне, отчего они так лихо рубят друг другу головы и почему оттуда хлещет кровь, словно из пожарной трубы?

— Потому что у художника было в запасе много кинова­ри, мадмуазель.

— Скажите, шевалье, отчего это генералы так величест­венно вышагивают по полю боя, хотя в двух шагах люди убивают друг друга?

— Потому что они не удостаивают художника своим вниманием. Остановись они на мгновение, им пришлось бы туго.

— Д'Артаньян, будьте другом, научите меня, пожалуй­ста, стрелять из мушкета, у вас это так замечательно пол­учается.

— Нельзя. Почернеют пальчики. Зато я научу вас стре­лять из пистолета.

— Что надо сделать, чтоб попасть в цель?

— Точно прицелиться и нажать на курок.

— Вы наш морской спаситель, вы должны ответить мне вот на какой вопрос: как это получается, что война, такая жестокая на поле битвы, выглядит такой славной и акку­ратненькой на картинах?

— Чтоб придать мужества непосвященным, Мари.

В послеобеденное время наступал черед Жюли дю Коли­но дю Валь.

— Сударь, расскажите мне о побоищах!

— Мадмуазель, я, право, не знаю…

— Как, вы не видели? Вы такой рассеянный!

— Господин д'Артаньян, мне скучно, когда я читаю свя­того Августина. По-видимому, это был слишком утончен­ный человек…

— Не знаю, мадмуазель.

— Но все же святой Авг…

— Я думаю, он сродни турку, который хотел вас похи­тить.

— О, этот ужасный мавр… Что скажете вы о смерти, как вы ощущаете ее в глубинах своего естества?

— Ее там нету.

— И это все?

Вечером у Роже де Бюсси-Рабютена началась лихорад­ка. Он говорил, что нуждается в обществе своего победите­ля. В конце концов, и он повел речь о возвышенном:

— У каждого свободомыслящего человека есть два анге­ла: один — чтоб его спасти, и другой — чтоб погубить. О, мы сеем вокруг себя зло.

После чего он испустил скорбный вздох, навеянный, надо полагать, ангелом гибели.

Д'Артаньян подбодрил его:

— Подумайте о вашем полке.

— Не желаю! Я и так отсидел уже пять месяцев в Басти­лии, потому что эти уроды украли соль. Пять месяцев! Но не хочется сообщать имен.

Он вздохнул.

— Там, в Бастилии, не очень-то наделаешь глупостей. У меня их и без того целая коллекция для моего ангела.

И нежная улыбка скользнула по его губам.

— Мой отец будет доволен, когда узнает, что в Риме я состоял в качестве дуэньи при этих двух девушках. Кажет­ся, обе скоро осиротеют. Милые дети… Правда?

— Несомненно.

Бюсси уронил голову на подушку.

— Известно ли вам, кто я такой, дорогой д'Артаньян?

— Доблестный дворянин, который вот-вот уснет.

— Ничего подобного. Я страждущее доказательство су­ществования Господа Бога.

К этим неземным темам добавлялись еще бдения у свя­той Агнессы-за-оградой. Тем не менее д'Артаньян испыты­вал удовлетворение, что понемногу возвращается к своей профессии и радовался тем благам, какие давали ему экю его преосвященства.

Вот почему он с легким сердцем заперся в комнате вме­сте с Пелиссоном де Пелиссаром и двумя бутылками вина.

Бутылки были нужны для того, чтобы Пелиссон де Пе­лиссар извлек из закоулков своей перегруженной мелоча­ми памяти сентенцию, где блеск жизни сравнивался с бле­ском преисподней.

XI

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР

Пелиссон де Пелиссар опрокинул стакан вина, повра­щал своими большими меланхолическими глазами, при­щелкнул языком. Этот звук, по-видимому, взбодрил его, и он перешел к действию.

— А теперь поговорим.

— Поговорим.

Пелиссон нахмурил брови, сложил трубочкой свои влажные алые подвижные, похожие формой на морскую раковину губы и прошептал:

—  Кто я такой?

—  Человек, которому предстоит кое-что вспомнить. Это замечание сбило, казалось, Пелиссона с толку. Он

опрокинул еще стакан. Взгляд приобрел значительность.

—  Прежде всего я очень богат.

—  Вот как!

— Трюфельные поля в Гаскони, соляные разработки в Шаранте, свинцовые копи в Оверни, золотоносные ручьи в Лангедоке.

— С меня б хватило и Лангедока.

— Но это еще не все.

— Тогда вперед.

— Женщины от меня без ума.

После этой тирады Пелиссон стал бледен, как смерть.

— И наконец, я — изобретатель.

— Изобретатель?

— Я создал летательный аппарат. Пока что он еще не летает, но полетит.

— Вы совсем как Леонардо да Винчи.

— Вот именно. Благодаря всем этим свойствам, а также еще четвертому, которое я вам сейчас назову, я являюсь близким другом его высокопреосвященства.

— Каково же четвертое свойство?

— Я великий христианин.

— Что вы подразумеваете под этим?

— Среди моих предков двое святых, из них одна пас­тушка.

— Прелестно!

— Шесть епископов.

— Более чем достаточно.

— Я б стал кардиналом, пожелай я этого.

— Пожелайте, дорогой господин Пелиссон, пожелайте, и тогда вы дадите мне какое-нибудь славненькое аббатство в Гаскони. Я облекусь в плащ и научу монашков обходиться со шпагой.

— Не могу, увы.

— Почему же?

— По второй причине, о которой я вам уже сообщил.

— Женщины?

— Да.

Пеяиссон де Пелиссар был в это мгновение так мрачен, что д'Артаньяну стоило большого труда сохранить серьез­ность.

— Это не мешает мне, впрочем, быть в отличных отно­шениях со святым престолом. Его святейшество подарил мне на именины в праздник святого Гонзаго пару своих туфель.