Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

внезапно перекрыт шумом кареты. Обе девушки бросились на крыльцо. Карета остановилась. Настал миг оживания. Занавеска поползла в сторону. Из кареты вылез человек.

Это был Планше.

Он нырнул обратно в карету и вытащил оттуда, обхва­тив руками чье-то тело. Голова раненого склонилась ему на плечо, и лица было не разобрать.

Наконец, появился третий; он, как и Планше, поддер­живал со свой стороны раненого, а может, и умирающего человека.

На том, кто вылез напоследок, была шляпа д'Артаньяна и плащ Бюсси-Рабютена.

Мрачное трио приблизилось к крыльцу, на котором сто­яли прижавшись друг к другу белые, как полотно, девушки. Обе проявляли свои чувства по-разному. Жюли замерла в неподвижности, Мари плакала.

Затем показался Ла Фон с факелом в руке.

Наконец, явилась возможность увидеть жертву дуэли, того, кто столь нелепо пролил во имя чести свою кровь и пожертвовал блестящей карьерой ради прихоти ночного поединка, того, наконец, чье безжизненное, смертельно бледное лицо пребывало в таком контрасте с неизменно красной физиономией Планше.

Меж тем Планше не был озабочен, Планше не был печален, Планше не был в отчаяньи, Планше не был на­смерть удручен: Планше играл роль смерти, ибо это он поддерживал тело своего хозяина с заботливостью матери и силой титана.

— Скорее! — воскликнул Роже. — Пусть привезут луч­шего в Риме хирурга!

— Лучший в Риме хирург — это врач его святейшества, — отозвалась Мари. — Господин Пелиссон говорил о нем вчера.

— Где Пелиссон?

— Он спит, — ответствовал Ла Фон.

— Разбудите его! Дорога каждая минута.

—   Что случилось? — спросила Жюли, едва раненого положили на диван.

—   Мой бедный д'Артаньян! Никогда я себе этого не прощу! В каждой руке у него было по пистолету. Первый он разрядил в воздух, второй направил дулом в землю. Моя первая пуля угодила в его пистолет, ствол раскололся, об­ломки ранили его в бедро и покромсали живот. Проклятая ловкость или неловкость, не знаю, но я сойду с ума, если ему суждено погибнуть.

Меж тем Ла Фон приблизился к своему хозяину и попы­тался учтиво его разбудить.

Поскольку это не принесло результатов, Ла Фон разго­рячился. В силу порочных наклонностей горячность пере­шла в брань:

— Винная тварь, язва моего сердца, помои моей души, хватит храпеть, только зря воздух гоняешь, один смрад!

Когда выяснилось, что ругательства не менее бесполез­ны, чем вежливость, Ла Фон стал трясти Пелиссона за плечо. Голова замоталась, Пелиссон не просыпался.

Тогда зловещий Ла Фон прибег к способу, достойному его подлой натуры.

Он взял кочергу, сунул в огонь, мгновенно раскалил докрасна и приложил к руке своего хозяина.,

Постараемся теперь описать, что снилось в этот момент Пелиссону.

Он видел, как его летательный аппарат летает. Без ма­лейших усилий он парил над крышами города.

Его пилот и создатель не без добродушной иронии на­блюдал своих бывший собратьев — людей. Какими неук­люжими и вместе с тем суетливыми сделались они вдруг! Жалкие манекены, заводные куколки, изобретенные, чтоб позабавить его, Божьего сына.

На другой планете — Пелиссон не сомневался в этом — Бог располагает настоящими людьми для своих личных утех.

И он решил посетить эту планету.

Предприятие честолюбивое, но можно ограничить свое честолюбие. Можно избрать что-нибудь скромное, скажем, луну. Или же спикировать прямо на Венеру, слабость впол­не понятная для Пелиссона де Пелиссара.

Увы, господин Пелиссон стремился всегда к самому ве­личественному, он покупал все лучшее и притом в громад­ных количествах. И он решил посетить солнце.

Аппарат совершил рывок в воздухе. Земля сделалась хилой звездочкой, превратилась в воздушный шарик, пу­щенный капризным ребенком, потом — в наспех очищен­ное яблоко.

Потом стало зернышком, которое, быть может, взойдет, суля урожай христианам.

Потом — жуком, барахтающимся в слоях воздуха, рас­кинув лапки.

Потом вообще ничего.

Близилось солнце, дружелюбное, сияющее.

С капитанского мостика Пелиссону было все хорошо видно. Его уши раскинулись в виде плавников, ноздри вдохнули горячий воздух, глаза завращались от наплыва мыслей и губы задвигались, не издавая, впрочем, ни звука.

Он поднял руку в торжественном жесте, чтоб приветст­вовать своего нового друга — лучезарное светило. Но он, без сомнения, слишком приблизился к солнцу, поскольку тут же последовал крик боли: рука загорелась.

Одновременно знакомый ему запах жареного Пелиссо­на ударил в ноздри.

Сверхчеловеческим усилием воли он вырвался из своей скорлупки, предпочитая гибель Икара смерти свиньи на ферме.

Падение было молниеносным.

Сперва земли не было, но вот уже и жук — первое облегчение.

Потом зернышко, пока еще слишком маленькое, чтобы принять кости, плоть и душу Пелиссона де Пелиссара.

Потом яблоко, более аппетитное, чем казалось в начале — вкус земли, столь притягательный для умирающих, ко­торые открывают уста, чтоб вновь отведать ее.

И, наконец, воздушный шарик. Вот и сама планета, лик у нее стал добрее.

То была земля, то был Рим, пуп земли.

Почва под ногами.