Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

—  Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства.

— Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур.

И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут вооб­ражением, вышел из кабинета.

Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.

XXVI

ВСТРЕЧА

Вошедший поклонился самым учтивым образом.

Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.

Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон — мошен­ничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с дру­гом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.

—  Монсеньер, — произнес Ла Фон.

—  Сударь, — отозвался Мазарини.

—  Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.

Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспари­вающее скромность его слов. Прежде чем сделаться карди­налом, Мазарини перепробовал множество не самых почет­ных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».

Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, смор­каться или кашлять для иного человека.

—  Ваше преосвященство задаст себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня?

—  Нет это из прошлого. Перейдем к будущему.

—  Будущее — это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение.

—  Ессо ! Я не вижу ничего такого у вас в руках.

—  Все здесь!

И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что карди­нал взвизгнул от неожиданности.

— Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя.

Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Он обошел письменный стол и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом.

Если принять во внимание, что этот маневр был пред­принят кардиналом и министром, то можно оценить всю его странность.

Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикос­новение Мазарини.

Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился.

—  Папка у тебя, приятель? — осведомился Мазарини.

—  Да.

—  При тебе?

—  Да.

—  Чего же ты хочешь?

Ла Фон выдавил из себя подобие улыбки.

Но Мазарини это не ввело в заблуждение.

Он вновь устроился в кресле. Опустил голову, обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику.

Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый ми­нистр, он решил явить щедрость и благородство.

— Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему?

И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоин­ства полном блеске. Он ответил голосом преисподни, швырнув кардиналу обрубки слов:

— Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как.

И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую пап­ку с гербом римского иерарха.

При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнул­ся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать.

Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли ве­лел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее от­крыл.

Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом.

Он глянул на Ла Фона.

Почитал еще.

Поднял взгляд.

Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем в искусстве подмигнуть собеседнику.

Он произнес:

— Господин Ла Фонти?

— Ваше преосвященство?

— Вы все еще здесь?

— Разумеется.

— Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово. И Мазарини поднял руку.

— Карету?

Ла Фон помотал головой.

— Замок?

Л а Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия.

— Безопасность?

И тут Ла Фон, без конца терзаемый судьбою, поддался внезапно соблазну этого предложения.

— Да, — сказал он.

Тогда Мазарини, в свою очередь, с неподкупной искрен­ностью улыбнулся.

Перо побежало по бумаге.

Он потянул за шнур, позвонил и улыбнулся.

Ла Фон ответил ему неуверенной улыбкой.

Полчаса спустя он очутился в Бастилии.

Читатель без труда вообразит ярость Ла Фона.

Его глаза метали пламя еще более алое, чем топки Пе­лиссона в момент своего максимума.

Первым его порывом было броситься на стены, чтоб рас­шибить их головой.

Стены загудели.

После этого наступило молчание, и Ла Фон, поняв всю бесплодность этих попыток, но в то же время пылая спра­ведливым негодованием, решил поразмыслить.

Но размышлять — значит видеть и осязать. В то же мгновение он увидел, точнее, ощутил некую тень, которая поднялась со своего убогого ложа.

— Благодарю вас, сударь, — сказала тень. Полный угрюмости, Л а Фон не проронил ни звука.