Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

— Благодарю вас, — повторила тень еще тише. Вот уже четырнадцать лет, как я не могу сомкнуть глаз, в одиноче­стве. Если вы станете повторять свои упражнения, я буду чувствовать себя по-иному. Общество — это, знаете ли, в нашем деле великая вещь.

— В каком деле?

— В деле ожидания, — произнесла тень, — ожидания, смешанного с отчаяньем.

Но Ла Фон не утруждал себя психологией, проблемами духа и прочим. И потому он спросил:

— Кто?

— Парижский буржуа.

— Когда?

— В двадцать восьмом.

— Откуда?

— Из моего собственного дома.

— Каким образом?

— Кардинал.

— Теперь вы, значит, тень?

— Да, сударь. К вашим услугам.

— Вы упомянули 1628 год. Мне почудилось, что имя кардинала вы произнесли с особым уважением. Вы имели в виду прежнего кардинала?

— Прежнего, всегдашнего, всевластного, единственного. Ла Фон улыбнулся своей ледяной улыбкой.

— Гроб с его телом утащили под землю черви, они про­волокут его сквозь все песчаные толщи.

— Как? Великий кардинал умер?

— Да. Эта бестия устроит нам теперь засаду на том свете.

Тень как бы осела вовнутрь и пробормотала: Т^ '

— А я кричал: «Да здравствует кардинал!»

Ла Фон побагровел от ярости, но на этот раз ярость была направлена против него самого.

— В таком случае, разрешите представиться, я — Эхо.

— Эхо?

— Совершенно верно. Потому что ваш крик, исторгну­тый четырнадцать лет тому назад, я повторил всего час назад. Нас срезали одинаковым образом. Руку!

И рука Ла Фона схватила в свои тиски руку предшест­венника, который взвизгнул от боли.

— Давайте потолкуем, — продолжал Ла Фон. — Зачем это нужно? Это утешит нас, и все станет яснее.

— Потолкуем, — отозвалась тень.

— Что было причиной вашего несчастья?

— Женщина.

— Какая?

— Моя. Ибо мы были женаты…

— Были?..

Тень исторгла вздох. Затем выпрямилась во весь рост. И перед Ла Фоном предстал человечек в рубище.

— Прошло четырнадцать с тех пор, как я овдовел, че­тырнадцать.

— Хм, недавно. Человек-тень пояснил ситуацию:

— Сразу видно, сударь, что вы новичок. Мы ведем здесь счет на годы. Это четырнадцать лет.

— А мы в Риме считаем веками. Но вернемся к вашему кардиналу. Как он вас принял?

— Вы ждете от меня исповеди, сударь?

— И желательно поскорее. Я пока еще ничего не знаю. Я притронулся лбом к этим стенам в надежде, что они мне ответят. Потом замечаю вдруг вас и вы, как мне кажется, пускаетесь в беседу. Но теперь и вы как будто безмолвствуете.

— Теперь, когда вы изволили меня заметить, я вам отвечу.

— Давайте. В жизни надо делать одно из двух: либо разить насмерть, либо давать ответ.

— Сударь, весь мир меня обманул. Я выбрал себе супру­гу, я женился на белошвейке, которая вместо того, чтоб подшивать оборки, примкнула к заговору. Вот в чем загвозд­ка. Я пустил к себе квартиранта. Этот молодчик принялся водить к себе, то есть ко мне, своих друзей и таскать бутыл­ками вино. На мою жену он смотрел так, словно ему доста­точно свистнуть, чтоб она к нему прибежала. В ту пору я случайно встретился с покойным кардиналом. Вам не скуч­но слушать все это?

— Продолжайте. Не то я снова брошусь на стену.

— Великий кардинал принял меня, он дружески побесе­довал со мной, назвал меня своим другом и …

В это мгновение дверь в камеру распахнулась. Чей-то голос крикнул:

— Бонасье! Выходите! Вы свободны!

XXVII

ПРЕКРАСНАЯ МАДЛЕН

В то время как Ла Фон знакомился с обветшавшим двой­ником Бонасье, д'Артаньян не терял попусту времени. Он выздоравливал. Выздоравливание продвигалось сразу по трем линиям: по материальной, то есть в виде велико­лепной кровати и бульона, приправленного вином и кори­цей, по умозрительной, то есть в виде серьезных размыш­лений о поисках способа, как раздобыть договор о всеобщем мире, и по сентиментальной, где сладкие воспоминания перемежались с меланхолическими вздохами. Вздохи и воспоминания были связаны с личиком Мари.

Через две недели наш герой был уже вновь в седле. И поскольку он предупредил Мари де Рабютен-Шанталь о своем возвращении в Париж, и поскольку в ответ ему сооб­щили, что его будут ждать в вечерние часы на улице Фран­Буржуа, месте постоянного жительства, то именно к улице Фран-Буржуа д'Артаньян направил свои стопы.

Сияло великолепное зимнее солнце. Дождя не было уже целую неделю, и улицы покрылись пылью.

От Пелиссона де Пелиссара только что пришло письмо. Знаменитый изобретатель, лишенный отныне значитель­ной части своей персоны, писал, выздоравливая, математи­ческий труд о выпуклых фигурах, которые стремятся стать вогнутыми, превращаясь в плоскость.

Лишь один человек не разделял восторгов д'Артаньяна по поводу неба, прохожих и тротуаров. Этим человеком была Мадлен, хозяйка д'Артаньяна.

Когда она увидала, что мушкетер весел, свеж, взоры го­рячи, а бровь изогнута дугой, она произнесла, разумеется,

по этому поводу доброе слово, но это доброе слово марино­валось сутки в ее печали и лишь потом покинуло уста:

— Господин д'Артаньян!

— Что, дитя мое?

Женщин, которых он не опасался, д'Артаньян с удо­вольствием называл «дитя мое». К прочим обращался «су­дарыня» или «мадмуазель».

— Вы уверены, господин лейтенант, что устоите на но­гах?

— Я убежден в этом.

— Я хочу предложить вам руку.