Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

Читатель вправе спросить, отчего столь выдающийся политик интересовался столь непримечательными девуш­ками, едва вышедшими к тому же из пеленок… Все оттого, что девушки неизбежно созреют, впитают в себя страсти и станут, быть может, со временем подлеском в лесах буду­щей фронды.

XXIX

САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ — ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ

(продолжение)

Стоило Полю де Гонди удалиться, как внимание пере­ключилось на д'Артаньяна.

Для юных девушек офицер мушкетеров — редкостный зверь, в особенности, если будучи еще сравнительно моло­дым, он причастен к высокой политике Франции и свыкся с

могучими оленями ее истории и непредсказуемыми ланями ее легенд.

Но д'Артаньян сумел уйти от вопросов, как от града навязчивой картечи и ускользнул от роя юных существ, вернувшихся под присмотром господина Менажа к своему обычному щебету.

Мушкетеру удалось укрыться в оконной нише, где он обнаружил Мари. Хорошо известно, что оконные ниши изобретены для политиков и для влюбленных. Политики устраивают там оперы, где превозносят глубину чувств, влюбленные — под взмахи ресниц и пожатия рук — дуэты.

У Мари при взгляде на д'Артаньяна все то же легкомыс­лие смешалось все с той же серьезностью.

— Случается вам подолгу размышлять, мой дорогой ше­валье?

— Случается, мадмуазель.

— А я размышлять не люблю.

— Отчего же?

— Оттого, что мне нравится жить в тюрьме.

— Да, ко какая связь между размышлением и тюрьмой?

— Размышляя, вы без устали ходите по кругу все в том же тюремном дворе, который зовется нашим мозгом.

— Если мозг — это двор, то где ж тогда сама тюрьма?

— Тесная камера, где едва повернешься. Она называет­ся душой.

— Остается еще сердце.

— О, сердце, это совсем иное!

— С чем же вы его сравните?

— Откуда мне почерпнуть сравнение? Война? Цветы? География?..

— Ну, скажем, война. Это особа, с которой я встречаюсь чаще всего.

— Прекрасно. Сердце — это кавалерийская атака.

— Какова ж ее цель?

— Выиграть сражение.

— Против кого ж это сражение?

— Против вас, дорогой д'Артаньян, против вас, кото­рый, как мне кажется, ничего не понимает.

— Против меня?

— Против тебя.

И Мари надула губки, но сделала это так своенравно и в то же время так нежно, что сама же первая расхохоталась.

—   Д'Артаньян, вы любите меня всерьез, я не слепая.

—   Мадмуазель де Рабютен-Шанталь, я никогда не ос­меливался вам перечить, тем более сейчас, после того, что вы сказали.

Д'Артаньян говорил так почтительно, что Мари вновь прыснула со смеху.

—   Ага! Вот он, ваш недостаток!

—   Какой, мадмуазель?

—   А тот, что вы не смеете мне перечить. Вы говорите мне о любви, если вообще о ней говорите, с невероятной почтительностью. Кто я такая, в конце концов?

—   Вы… Д'Артаньян приготовился с обнаженной шпагой броситься в атаку, но остановился как вкопанный. Неожи­данно на его пути встали бастионы. Этими бастионами бы­ли глаза девушки.

—   Кто я такая?

— Молчу, мадмуазель. Д'Артаньян понурил голову.

—  Да, да. Я Мари де Рабютен-Шанталь, мне шестнад­цать лет, волосы с рыжеватым отливом, и я либо на суше, либо на море, я не на небесах, д'Артаньян. Нечего считать меня ангелом и тем более какой-то такой персоной. Меня не следует принимать всерьез.

—  Мадмуазель, поскольку вы изволите думать, что я вас люблю и поскольку это вам не по душе, я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оскорблять вас своим чувством.

—  Меня надо любить! Я желаю этого, д'Артаньян! Но меня следует любить так, как я того заслуживаю, то есть капельку меньше. Поглядите на себя, поглядите на меня. Очнитесь. Такой воин, как вы, и такая девушка, как я?

И Мари подарила ему одну из своих улыбок. Овеществ­ленные впоследствии на бумаге, они произвели на мир по­трясающее впечатление.

— Я чувствую, что всегда буду далек от вас, всегда у подножья стен.

Мари помотала головой.

—  Д'Артаньян, д'Артаньян, мне следует преподать вам два-три урока.

—  Я буду учиться вечно, мадмуазель. Начните сейчас!

—  Вот первый из них, мой шевалье, и вы повторите его сегодня на сон грядущий. Вы меня слышите?

— Я вас слышу, но мадмуазель дю Колино дю Валь слышит вас, по-моему, тоже

— Оставим это пока, д'Артаньян. Учтите, любовь — чувство не слишком серьезное.

Мари приблизилась к мушкетеру. Взяла его руки в свои. Заглянула ему в глаза. Улыбнулась.

Жюли дю Колино дю Валь сжала крепче кулаки, и ногти вонзились в ее ладони.

XXX

ДВА ПОСЛАНИЯ

Д'Артаньян стремительно шел по направлению к своей гостинице. Мари только что сказала ему все и вместе с тем ничего не сказала.

Его неотступно преследовала одна и та же мысль: она знала о его любви и, если это не было насмешкой, она поместила его в драгоценном ларчике своего сердца, забот­ливо прикрыв батистовым платочком.

Д'Артаньян считал в молодости, что будет сражен вих­рями свинца и погребен под грудами земли — место послед­него упокоения многих воинов.

Он вовеки не помышлял о ларчике под батистом.

Значение его имени, даже не для него самого, человека простого, а для потомков, которые льнут ухом к прошлому, не представлялось ему чем-то существенным. Отзвук, ко­торый льстит самолюбию и смущает, но не более этого.