Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

—  Ваша армия будет отменно питаться.

—  Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться.

—  Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали?

—  Пустяки, — бросил Пелиссон. Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы или нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина.

—  Ну а 1643?

—  Для телятины, по-моему, год сквернейший.

XXXI

ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеле­ным пером на шляпе прогуливался по Королевской площади.

Вид у него был решительный. Но если б кто-то прило­жил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотит­ся сердце. А если б кто-то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат — вещь прискорбная, если тебя зовут д'Артаньяном. Внезапно на площади останови­лась карета.

Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в чер­ной перчатке.

Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»

Д'Артаньян прыгнул в карету.

Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было.

Затем связали шелковым шнурком запястья — легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.

В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свой­ством французской нации.

— Вы мой пленник, — прошептал голос. Лошади взяли с места галопом.

—  Что вы собираетесь со мной делать? — пробормотал д'Артаньян.

—  Видеть вас. Слышать вас.

—  Вам кажется, вы еще худо меня знаете?

—  Ах, я совсем ничего не знаю.

—  А я тем более. Я никогда не любил.

—  А красавица англичанка, о которой мне рассказали?

—  Она не была красавицей.

—  Вы в этом уверены?

—  Она была дурная.

—  Что же в итоге?

—  Укол булавкой в сердце.

—  А теперь?

—  Шпагой.

—  Глубоко?

— По самую рукоять.

— Вам больно?

— Я благославляю тот деньг когда увидел вас.

— Увидел? Слабое слово.

— Вы ангел среди этих существ — женщин-рыб-репти­лий, которые называются девушками.

— Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.

— Вы все такая же, Мари.

— Верю.

И горячие губы прильнули к губам д'Артаньяна.

— А вы верите мне?

— Мари…

— Не повторяйте этого имени ,— заговорил вновь голос. — Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шан­таль.

— Тогда кем же?

— Просто никем.

Новый поцелуй воспрепятствовал д'Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась.

—  Выходите.

—  Когда я увижу вас опять?

—  Через неделю.

—  Где?

—  На том же месте. В тот же час.

—  Долго ждать.

—  Ничего не поделаешь. Д'Артаньян!

—  Я здесь.

—  Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?

—  Ваших подруг? Да я всего раз их видел.

—  А Жюли?

—  Винегрет, который мнит себя пудингом.

—  Берегитесь, я ее очень люблю.

—  Тогда я люблю ее тоже.

—  Прощайте.

Шнурок был развязан, повязка снята, и д'Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.

Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встре­тил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.

— Что с вами, дитя мое? — спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.

— Не смею сказать, господин лейтенант.

— Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно.

— Хорошо!

И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула кор­саж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на кото­рой запечатлелась пятерня.

Это зрелище вывело д'Артаньян из рассеянности.

— Кажется, господин Тюркен перешел к действиям?

— У меня есть и другие знаки.

— Дитя мое, это дела семейные. Но все же я потолкую с вашим мужем.

—  Будет он вас слушать!

—  Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вы­трите ваши слезки. Ступайте спать. И д'Артаньян запечат­лел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет.

Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое-то отношение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступи­ло, д'Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей.

Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно ма­лому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но поки­нем пока эту комнату.

XXXII

ЖЕСТОКАЯ ЗАГАДКА

Утром д'Артаньяна посетил Планше.

Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо.

— Ну, Планше, что новенького? — осведомился мушке­тер. — Какие ты несешь мне вести?

— Во-первых, о себе самом.

— И каковы же они?

— Вести отличные.

— Твоя жена?..

— Укрощена.

— Навсегда?

— Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард.

— Твои шурины?

—  В превосходном виде.

—  Что ты хочешь этим сказать?

—  Один покоится на Пантенском кладбище, другой — на Монмирайке.