Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

— Карета его преосвященства, когда он путешествует в карете, скорее летит, чем катится. Носилки, когда он со­вершает путь в носилках, тащат с легкостью двадцать че­тыре солдата. Что из этого следует?

— Да, именно, что следует?

— Что следует, господин д'Артаньян? Двадцать четыре здоровенных бородатых парня поднимают монсеньера как перышко. Никаких остановок для обеда и для дегустации вин.

— Вы великий ученый, господин Мюло.

— А в окрестностях Нарбонна мы плетемся еле-еле. Что прикажете делать в окрестностях Нарбонна ученому чело­веку? Это неясно… В то время как здесь…

— Да, здесь?

— Здесь все ясно. Здесь надо освободить обширные по­греба, чтоб поместить туда изменников. Да сжалится над нами Господь! И здесь, — господин Мюло повысил голос на целую октаву, — мы всего в десяти лье от Шатонеф-дю­Пап. Отличнейшее вино, господин д'Артаньян.

— Здесь есть и вино Эрмитажа*…

— Монашеское вино.

— Одно — как блондинка, другое — как брюнетка… Оно прогрето солнцем.

— Вино придворного аббатства…

— Ле Сен-Пере.

— Священное вино.

— Однако, прежде всего, Шатонеф. Сильнейшее вино. Оно наполняет вашу оболочку и можно благоухать дворян­ством на целое лье вокруг. Вы будете пить его совсем не так, как пьют иные вина в Париже, жеманясь при каждом глот­ке. Нет, это вино, как поток, оно зовет «вперед!» стоит лишь открыть ему вход в глотку. Понаблюдайте-ка, вот оно стоит на ступеньках дворца в образе пришельца. На нем восхитительные штаны гранатового цвета, от сапог исходит благоухание виноградника. Чем ближе вы с ним познако­митесь, тем скорее поймете: ваш собеседник знает, что та­кое жизнь. Обратите внимание, как свободно льется его

* Местность вблизи впадения Дромы в Рону.

речь, как сверкает оттенками. Вы чувствуете: вот оно, тре­петание языка и дрожание пера на его шляпе.

Приканчивая бутыль, которую он комментировал, Мю­ло заявил:

— Шатонеф-дю-Пап 1636 года.

— Год, отмеченный поражением.

— Заметьте, годы поражения всегда благоприятствуют виноделию.

Мюло приблизился к д'Артаньяну.

— Скажу по секрету: я не буду досадовать, если карди­нал откажется от осады Перпиньяна. Небольшая победа в Каталони — и наше анжуйское прогоркло.

— Да, но вспомните малагу сорок второго! Или херес того же года!

— Господин д'Артаньян, позвольте вам вернуть комп­лимент: вы глубокий философ, поскольку не упускаете из виду оборотную сторону медали.

Как раз в это мгновение появился господин Ла Фолен. Пока он ведет д'Артаньяна к кардиналу, расскажем в двух словах о господине Мюло. Мюло был духовником кардина­ла, не делавшего, кстати, различия между своими слугами и своими кошками. Он зло шутил над одними и поглаживал других, вот и все. Однажды, когда Мюло стал в чем-то оправдываться, Ришелье обрушился на него в раздраже­нии:

— Вы ни во что не верите, даже в Бога!

— Как?! — воскликнул Мюло.

— А очень просто. Как вы можете сегодня уверять меня в своей вере, если вчера, на исповеди, вы мне признались, что не верите в Бога!

Мюло искал в напитках виноградных лоз особого утеше­ния. В иные, не обремененные занятиями дни ему доводи­лось снять пробу с двадцати бутылок, просмаковать с дю­жину кувшинов, откупорить и опорожнить не менее че­тырех других вместилищ отборнейшего вина с целью не утратить вкуса к напиткам. Совершаемые к вящей славе Господней великие труды кардинала давали господину Мюло досуг для этого.

Что касается Ла Фолена, то он был мастер на все руки и заменял его преосвященству и привратника, и секрета­ря, и телохранителя, и шпиона, когда в том возникала необходимость.

Если кто-то желал получить аудиенцию у первого ми­нистра, он искал ее у Л а Фолена. Тот был крайне учтив, но многословием не отличался. Зато отличался большим до­родством, обойти его было трудновато. Стоило совершить маневр, как он вновь возникал перед вами, такой же огром­ный, неприступный и учтивый.

Содружество Ришелье и Ла Фолена позволяло одному распоряжаться по своему усмотрению Францией, другому — делать то же самое с обедом.

Поскольку возводимое Ришелье здание гражданского и военного устройства было завершено, Ла Фолену угрожала эпоха праздности. Но он восполнил потерю прилежными наблюдениями за приготовлением кардинальского бульо­на.

Вот уже три года, как Ла Фолен делил стол с величай­шим министром своего времени. Он уплетал пулярок, в то время как кардинал довольствовался отваром из них.

Результат не замедлил сказаться: вес Ла Фолена исчис­лялся двумястами тридцатью фунтами. Само собой разуме­ется, д'Артаньян опередил его на пути к кардиналу на двад­цать шагов.

Ришелье поднял на мушкетера свое бледное лицо, ото­слал знаком Шарпантье, секретаря, и принялся рассматри­вать д'Артаньяна, как бы сопоставляя воспоминания с ре­альностью, вернее с тем мгновением, которое уже пре­творялось в будущее.

Мушкетер не дрогнув выдержал этот взгляд — атаку интеллектуальной кавалерии своей эпохи.

— Вы д'Артаньян?

— Это честь, что ваше преосвященство помнит меня.

— Я мало сплю и потому мало что забываю. Д'Артаньян поклонился, приняв, однако, тотчас же

полную достоинства позу.

— Вы все тот же?

Брови д'Артаньяна вздернулись при этом вопросе.