Вместе с комиссаром

Долго, не меньше пяти километров, нам пришлось идти разными лесными тропками, через моховые болота и взгорки, то выходя в чистый бор, то забираясь в такую чащу кустарника, сквозь которую и зверю трудно пробраться. Немало перебудили и сов и ястребов, что сидели на мохнатых ветках. Насквозь промокли от росы, сыпавшейся на нас с кустарников, наконец подошли к небольшому леску, откуда и в самом деле тянуло дымком и доносились глухие голоса.

Роман Мисуна остановил нас:

— Давайте сперва посмотрим, что тут делается?

И мы присели в небольшой яме от вывороченного дерева за лозовыми кустами. Из леска долетели до нас пьяные голоса, там не очень остерегались, но разобрать слова было трудно, потому что сильно гудел ветер в вершинах сосен. Подождав немножко, Мисуна сказал:

— Подойдем, хлопцы, ближе, поглядим, что они там творят?

И мы один за другим подползли еще ближе к кустам, откуда открылось всем уютное Тимошкино стойбище. У костра, вокруг огромного пня, на котором стояли бутылки и лежала закуска, сидели три неразлучных дружка: Тимошка, Винцук и Микодим. А невдалеке полным ходом работал настоящий самогонный заводик. Под черным котлом горел небольшой огонек. Чуть поодаль стояла огромная бочка с брагой, соединенная извилистыми трубками с котлом и небольшим охладителем.

Дружеская беседа мирно текла до того момента, как Роман Мисуна вышел из-за кустов и остановился перед компанией.

— Ну что ж, голубки, — пошутил Роман Мисуна, — явились и мы к вам в гости!

Перепуганные друзья никак опомниться не могли, молчали, а Мисуна наседал:

— Что ж молчите?.. Может, жаль угощения? Так не жалейте, добро ведь народное, фунты крестьянские, чего ж не потчуете?..

Первым опамятовался Тимошка. Он вскочил на ноги и, широко раскинув руки, словно принимая слова Мисуны всерьез, радушно заговорил:

— А и правда, дорогие гостеньки, пожалуйте в компанию!

— Нет, мы не вашей компании, ядрена мышь! — уже со злостью крикнул Роман. — Выливай брагу, хлопцы! — И первым начал выворачивать бочку.

Тимошка и тут не выдержал:

— Погоди, товарищ Мисуна, пускай уж докапает, все равно один ответ.

— Ты меньше болтай, а для ответа тебе хватит.

Винцук, немного успокоившись, попытался вывернуться:

— Ну я пошел домой. Вот не повезло, товарищ Мисуна, вышел поглядеть лес, а тут Тимошку встретил, не устоял, приложился…

— Ладно, ладно, знаем, как ты вышел лес глядеть. Помогай трубки разбирать да нести пособишь, — ворчал Мисуна.

И мельник Микодим, смекнув, что разговор пошел поспокойнее, попробовал отвести беду от себя:

— Так ты, товарищ старший, может, велишь и мне нести, может, думаешь, что я в чем виновен? Я ведь только по грибы пошел, вон и короб стоит, надо ж было наткнуться…

— А фунты чьи?

— Фунты Тимошкины, из его нового жита.

— И верно, из моего, — подтвердил Тимошка.

Мы с Минкой молчали, и только когда, составив акт, Мисуна попросил подписаться, а Тимошка угрожающе бросил в нашу сторону: «Знаем, от кого все загорелось… Ну, погодите, хлопцы!» — я уже не стерпел:

— Знаете? Так знайте и вперед, что не будете вы общественное красть! Мы вас не боимся… А их угрозы запиши в акт, товарищ Мисуна!

Мисуна дал нам подписаться, Тимошка с Микодимом отказались. А Винцук, хитро подмигнув Тимошке, взял карандаш и подписался. Но помочь нести оборудование в село и он не пожелал. Пришлось тащить нам.

В тот же вечер я написал заметку в первый номер нашей стенной газеты «Красный горн», а Минка так удачно нарисовал Тимошку с друзьями возле самогонного аппарата в лесу, что даже мы, которые видели все своими глазами, хохотали до колик в животе. На рисунке сидели перепуганные Винцук и Микодим, широко разинув рты, а Тимошка, раскинув руки, приглашал нас на угощенье.

А под заметкой и рисунком я, уже никого не боясь и чтоб все знали, что каждое преступление будет наказано, с гордостью подписался: «Красный карандаш».

На селе стало спокойнее. Даже напуганные Винцук, Микодим и Тимошка молчали. Знали, что на них заведены судебные дела, и ждали решения. Рассказывали, что они ездили куда-то, пытались замять, но ничего из этого не вышло. Винцук за лес, а Микодим за государственную муку были осуждены, и однажды Роман Мисуна, приехав из волости, увез их с собой. Тимошка же отделался большим штрафом и стал таким мягоньким, что хоть его к ране прикладывай. Никто уже не видел его с аппаратом в лесу, хотя говорили, что для себя гонит Тимошка самогон дома в печи. Может быть, и так, потому что часто видели его «под мухой», однако притихшего.

Моя жизнь вошла в более определенное, спокойное русло. Я много читал и тщательней продумывал свои заметки в газеты. А комсомольская ячейка стала застрельщиком всех культурных мероприятий на селе, ставила спектакли, во все вечеринки вносила свое, новое.

А осенью свалилась на меня неожиданность. Под самые заморозки, когда с утра на засохшие листья ложится первая осенняя седина, а с поля тянет горьковатым дымком с чуть заметным запахом печеной картошки, в избу-читальню явился секретарь волкома партии Урбанович с какой-то хорошенькой девушкой.

Поздоровавшись, Урбанович сразу перешел к делу: