Вместе с комиссаром

Она, поравнявшись с пнем, невольно склоняет голову, словно здоровается с ним, и ей кажется, что он смолистыми глазами отвечает ей и тоже будто бы торопит… Христя еще больше спешит… Дятел стучит по коре часто-часто, а сердце Христино бьется еще чаще, чуть не выскочит из груди. Ноги не поспевают за ним, они путаются в траве, и, зацепившись за узловатый корень, Христя падает. Но ей не больно, нет… Она наскоро утирает вспотевшее лицо, поправляет котомку на спине и идет еще быстрее…

Вот уже пройдено последнее моховище с большим выворотнем. Сюда в сильную жару не раз приходили с Максимкой напиться. Он сперва сдувал длинноногих плавунцов с поверхности воды и жадно пил, склонив белую головку у черно-сизых, узловатых корней прилегшей набок столетней ели. Тропка поднимается в гору… А вон и те землянки, где жили они с соседями, только ее была самой дальней, в такой глухомани, что редко кто туда добирался. Максимка на их, как его называли, лесном хуторе скучал, недаром он часто просился сюда, к этим тесно собравшимся землянкам, на село. Но зато там было тихо. Трудно и разыскать их. Христя поднимается на пригорок. Что это?.. Двери в землянках раскрыты. Может быть, все ушли в поход и еще не вернулись? А там, в густом ельнике, ждет, наверно, ее мальчик. Ведь она просто возвращается с задания. Нигде в дальних краях она не бывала. И Христя, наклонившись, раздвигая молодой сосняк, продирается сквозь заросли… и вот они — три старых густых ели. Ветви такие могучие, что сквозь них и неба не видно… Ни одна капля дождя не могла пробиться к земле у толстенных комлей… Сейчас-сейчас выбежит Максимка. Это ничего, что его пока нет, верно, где-нибудь заигрался, но он здесь, она знает. Ведь вон его штанишки и рубашечка, которые она повесила сушить, чтоб дать ему в воскресенье чистые… Она хорошо видит, что там и висят, где повесила. Сердце ее чуть не выскочит от радости. Сейчас она снимет одежки сынка, выкатает, чтоб стали мягкими, и поможет маленькому одеться. Христя, задыхаясь, бежит к веревке, где висят вещички сына, хватает их руками, но только клубы серой пыли поднимаются там, где висели Максимкины рубашечка и штаники, и Христя падает…

Она не знает, сколько пролежала без памяти. Будто провалилась в глубокую, черную пропасть, и все для нее исчезло. Потом медленно вернулся шум ветвей на деревьях, запах прелого мха с недалекого болотца. Но она боялась поднять голову. Где она? Может, это не родной лес и пахнет не мох, а прогнившие сенники, так долго пролежавшие на нарах? Разгулялся ветер. Время от времени трещали сухие сучья, отрываясь от дерева… Нет, она не поднимет головы, может, это вовсе не сучья, а выстрелы конвойных, которые гонят их на работу. Может быть, она уже неживая лежит. Но что это — треск ломающихся сучьев все громче и громче… Он все приближается к Христе. И вот он рядом. Христя не поднимает головы… Вдруг кто-то касается ее плеча. «Спасите!..» — пронзительно кричит она и резко поворачивается… Глаза ее застыли в немом ужасе.

А перед ней стоял кузнец Анухрей. Растерянный, губы его дрожали.

— Откуда ты… откуда ты, Христечка?.. — шептал он.— Как тут оказалась?..

— А как ты?.. — не подумав, спросила она и приподнялась ему навстречу.

Анухрей присел возле Христи. Они долго смотрели друг на друга и молчали. Им не о чем было рассказывать, все было известно. И когда Христя с затаенной болью остановилась взглядом на распахнутой двери землянки, он ничего не сказал ей, а только, вздохнув, помог подняться. Легонько положив руку на ее острое плечо, Анухрей повернул Христю в сторону села, и они пошли. Долго шли молча. Он боялся ее потревожить, и только невыносимая боль раскрыла его уста:

— И моих нету?.. — с крохой надежды спросил он.

— Нету!.. — прошептала Христя.

Анухрей смотрел Христине в глаза и видел, что мученическим синим огнем в них светились слезы. Ему было жалко ее, да только не знал, как успокоить. Все шептал:

— Не плачь… не плачь, Христечка!.. — А у самого катились слезы по щекам. Он незаметно вытирал их шершавой ладонью и шептал: — Не плачь, Христечка!..

Они не помнят, сколько шли в село. У околицы, над речкой, стояла хатеночка Анухрея, которую он сложил, когда вернулся из партизан. Эта хатенка была так мала, что удивительно, как он, такой большой, помещался в ней даже один. Стояла как сруб для колодца, прикрытый дранковой шапкой. Но дверь своего жилья Анухрей радушно распахнул перед спутницей. В хате он принялся хлопотать. Из солдатского прокопченного мешка вынул не совсем чистую скатерку и застлал столик на козлах. Христя села на табурет и молча облокотилась на стол. А Анухрей хозяйничал. Из деревянной дежи, стоявшей в углу, вынул он полкраюхи черного хлеба и ломтик сала. Раскрыв большой кривой нож, который, видно, сам выковал, откроил ломоть хлеба и, прикрыв его пластиночкой сала, положил перед Христей. Со вкусом стал есть и сам.

Она долго сидела молча. Потом медленно взяла хлеб с салом и начала есть.