Внучка алхимика

– Это понятно, но на досуге я поразмыслил и понял: а ведь в неё собирались кое-что заливать. Насколько мне известно, луидоры чеканились только золотые. Иными словами, оно где-то было. Но раз мы до сих пор не слишком богаты, значит, где-то оно так и лежит неиспользованное. Я подумал, что это несправедливо. А если завтра ты умрёшь? Твой бедный сын так и не узнает, где оно спрятано! Тебе все ещё интересен мой рассказ? А вам, мадемуазель?

Он склонился к самому лицу Сони, на глазах превращаясь из галантного рыцаря в отнюдь не благородного разбойника. Она отвернулась с гримасой отвращения.

– Ах, я вам противен! Я жаден, корыстен, а вы-то сами для чего сюда явились?.. Нет, не отвечайте, я и так знаю – вы не могли не явиться. Бескорыстных людей на свете не бывает, это моё мнение. Кто-нибудь хочет его опровергнуть? Словом, я тщательно раскинул здесь свою сеть и стал ждать. Что-то мне подсказывало: ожидание будет не напрасным.

– Флоримон, перестань немедленно! – голос Антуана де Баррас был ещё достаточно силен, но болезнь, увы, не давала ему подняться.

– Милый папа, тебе стыдно за меня? Что подумает мадемуазель! И ты, и все наши предки были озабочены прежде всего тем, как они выглядят в глазах других, а не тем, что они представляют собой на самом деле. А я, как видишь, этим недостатком не обременен – что есть, то есть. Говорят, дежансонцы бояться меня, хотя никому из них я ничего плохого не сделал. Но земля слухом полнится… Ты покажешь мне, где прячешь своё огромное богатство? Меня прямо-таки заинтриговало твоё выражение – огромное!

– Это богатство не только мое, а если точнее, моего там всего лишь половина. Большую часть денег в производство золота вложил князь Еремей Астахов.

– Понятно. А другая половина, значит, принадлежит вот этой мадемуазель?

– Поскольку князь Николай Астахов умер, золото принадлежит его родственникам, – упрямо проговорил старый маркиз.

– Тебя только это смущает? – деланно удивился его сын. – Но это поправимо: мы с княжной Астаховой поженимся, всё, что ты спрятал, будет нашей с нею совместной собственностью и тебя не будут терзать муки совести, не правда ли, моя дорогая невеста?

– Я никогда не выйду за вас замуж, слышите, никогда! – вскричала Соня.

Ни один мускул не дрогнул на лице Флоримона.

– Мне говорили, что русские женщины очень экспансивны. Я рад в этом убедиться. Не помню, кто из мудрецов сказал: не давай зароков. Я постараюсь завоевать вашу любовь, моя прекрасная дева! – он опять поклонился Соне и обратил вопросительный взгляд на отца. – Ты же не думаешь, папа, что я стану применять насилие по отношению к княжне? Каюсь, я порочен, но, уверяю тебя, не настолько, как может показаться. Княжна сама придёт к тебе и скажет: "Я согласна выйти замуж за вашего сына!" Тогда ты покажешь, где спрятал золото?

– Тогда покажу, – проговорил Антуан де Баррас, отводя взгляд от лица изумлённой Софьи.

Флоримон опять крепко взял её за локоть.

– Пойдемте, мадемуазель Софи, папа устал. Видите, он даже вспотел, стараясь не показать вам, какие муки он терпит. Оставим его, пусть отдохнёт.

И он почти вытолкнул княжну из комнаты больного.

Она хотела пойти в ту же сторону, откуда пришла, но маркиз заступил ей дорогу.

– Нет, нет, там для вас нет ничего интересного. Я хочу показать вам кое-что. Уверен, это не оставит вас равнодушной!

Проходя мимо следующей двери, он стукнул в неё костяшками пальцев, но почти втолкнул Соню в другую комнату, соседнюю.

На первый взгляд, это была самая обычная комната: с тяжелыми бархатными шторами, украшенными золотым позументом, с мебелью на тонких золоченых ножках, вазами из дорогого фарфора. В простенках между окнами на изящных жардиньерках стояли красивые керамические горшки, из которых живыми водопадами стекали декоративные цветы.

Соня недоуменно огляделась: испуганное воображение нарисовало ей темницу, в которой собирался запереть её преступный Флоримон де Баррас.

Она выдернула у него из руки свой локоть – что же он себе позволяет, разве никто не учил его этикету? – и холодно поинтересовалась:

– Что вам от меня нужно?

– Что мне нужно, я уже сказал, – усмехнулся он.

– А я вам ответила.

– Понятно, – он покачал головой, изображая разочарование. – Но вначале посмотрите сюда.

Он подвел её к левой стене, на которой ничего не было кроме двух небольших акварелей. Флоримон отодвинул одну из них и сделал приглашающий жест:

– Прошу!

Под картиной оказался глазок и, внутренне холодея, Соня заставила себя к нему приникнуть.

Вначале она увидела искаженное ужасом лицо Агриппины, а потом и всю её, совершенно обнаженную с руками, стянутыми за спинкой странного на вид, широкого и высокого кресла, и ногами, привязанными к его ножкам.

– Вы видите то, что нигде больше не увидите, – раздался у её уха по-учительски назидательный голос Флоримона де Баррас. – По крайней мере, в качестве простого зрителя. Это то, что другие народы называют французской любовью, хотя, согласитесь, она доступна каждому. Надо сказать, ваша служанка хорошо сложена, а то я уж было начал жалеть Эмиля – он ведь у нас эстет!