Внук Бояна

И Юрко поглядывал на Яришку. Конечно, для Ярослава она так принарядилась. Неужто эта простолюдинка посмела так открыто полюбить княжича? Девичья блажь!- Завтра Ярослав уедет, и все забудется. Останется светлая дружеская память, да изредка набежит игривая желанная думка.

Ночью, лежа в горнице рядом с Ярославом на кошмах и мягких волчьих шкурах, Юрко с опаской вслушивался в прерывистое дыхание ворочавшегося с боку на бок и стонущего княжича. А утром его разбудил тихий шорох и нежные слова:

— Ой, княжич, княжич, зачем умолчал вечером б ране своей, а теперь ехать тебе нельзя. У тебя огневица.

— Вот и хорошо, буду возле, на тебя любоваться.

— Не шути, княжич, тебе жить надобно. Народов пра* вить. Дай хоть ты ему радость, а то ни один князь не старается для людей, а все себе и себе... Когда-то люди жили вольготнее.

— О-о, какая ты смелоязыкая! — опять удивленно воскликнул Ярослав.

— То не я говорю, а дед мой.

— Кто же твой дед, может, языческий жрец?

— Ты угадал, княже.

— Может, и ты — язычница?

— Не знаю... Дед говорил: старая вера не запрещала ни другой веры, ни всяких радостей. Кого любишь, того и имеешь мужем. А новая вера говорит, что мужа назначает бог и чтоб жена боялась мужа, как холопка своего господина. Разве это правильная вера? Как же жить, если бояться любимого?.. Уж лучше буду любимому названой сестрой!

— Хотел бы я, чтобы у меня была такая названая сестренка! — полушутливо проговорил Ярослав.

— Хорошо, пусть будет так! — глубоко вздохнув, строго ответила Яришка и шикнула: — Тише! Тебе нельзя говорить беспокойное. Спи, и ты скорее выздоровеешь. Буду лекарить...— И зашептала:—-Запекись, рана смертная. Ты срастись, тело с телом, кость с костью, жила с жилою... — Говорит, а сама смотрит в пустоту, и глаза в какой-то далекой- далекой думе, будто заволоклись мутным блеском. Потом тронула рукой розовый горячий лоб княжича, и взгляд ее стал озабоченным и сердитым.

— Не пущу тебя, княжич! —- проговорила еще решитель? ней. — Нужно могучее снадобье, чтобы пришло исцеление. Рана уже начинает чернеть, а это — смерть...

Заметив мелькнувшую тревогу в серых глазах князя, улыбнулась:

— Не печалься, братец названый, сама буду лечить. Лежи, покойся.

— Не вылежу без дела! — Ярослав посмотрел на нее протестующе. Ему хотелось сказать ей что-то приятное, но он только пожал ее руку.

— Это хорошо! — обрадованно подхватила Яришка. — Значит, тебя еще не свалила болезнь. Но я прошу, княжич, останься, чтобы жить. Ложись и лежи, отдыхай. Тебя ждет великое, — ты вот и языческим не гнушаешься... Ты всем люб! Про тебя одного в Пронске говорят доброе...

Голос Яришки был полон тревоги и мольбы, и Ярослав, густо краснея, прошептал:

— Будь я не княжич, я навсегда остался бы здесь.

— У тебя есть суженая? — Она сдвинула густые брови, ждала, а он ответил не сразу:

— Лечи! Я в твоей власти. Вылечишь, и я уйду навсегда. Биться! Биться!.. — Он вдруг заговорил непонятное, горячечными, воспаленными глазами смотрел на нее, но не улыбался — с ним началась лихорадка.

К вечеру Ярослав начал бредить, потом выпил настой травяной и забылся в тяжелом сне. Яришка с окаменевшим лицом, строгая, как повелительница, передала Юрко навары трав, сказала, что надо делать, а сама тихо скользнула в летнюю клеть. Там на стенах висели брони, кольчужки, топоры, боевые палицы, мечи, ножи. Она выбрала свой любимый короткий меч и копье, надела кожаный нагрудник, выделанный из шейной воловьей кожи, щ такую и медведь не порвет, и нырнула из калитки во тьму. Черный лес поглотил ее...

Этой тайной тропой по ночам ходят лишь избранные богами старцы на моления в капище светлого Перуна. Дед ее Маркун там первый слуга богов — верховный жрец Стрибога и старший волхв местной языческой общины. Он знает все тайны. Все ему ведомо: видимое и невидимое, и нет болезни, которой он не мог бы одолеть. Но вдохнет ли он жизнь в ее любимого князя? Если нет, тогда и не стоит жить!..

Лягушки орали, как перепуганные насмерть. Бобры со скрежетом точили древесину. Где-то с грохотом повалилось дерево. Кто-то шлепал по воде, будто сам водяной мохнатыми лапищами; сучья трещали, как под тяжелой поступью громадного зверя...

Но ничего не замечала Яришка, ничего не слышала, и страха не было. Перед глазами стояло воспаленное жаром милое лицо Ярослава, его мутнеющий взгляд, горячие слова бреда, Спасти его! Спасти!

Ага, вот и священная роща — самые могучие дубы, каждый впятером не обхватишь, стоят черные громадины, от них новый скрытый поворот,, узенькая тропинка виляет сквозь шипастые заросли дйких яблонь. И вот он — вырезанный из пня первый страж-истукан, лицо выбеленное мелом, голова сверху смазана красной глиной, растертой на льняном масле. У нот его берестяной короб для жертв. Сейчас он пуст, все дары были сожжены на вечернем молении.