Внутренний строй литературного произведения

В нас, как это ни дерзко звучит, Дмитрий Евгеньевич действительно нуждался. Как в пожизненных своих собеседниках, почти «сотрудниках», если припомнить этимологию этого слова, – товарищах по труду. Не только читал наши работы, – давал читать свои и ждал развернутых отзывов. Честно сказать, это было нелегкое дело: напряженно слушая наши соображения, Максимов часто не соглашался, спорил, даже обижался – хотя и не настолько, чтобы не предложить прочитать следующую статью.

Он дарил нам свои книги. Более того, всю жизнь писал мне письма, хотя, сказать по совести, я вовсе не всегда этого заслуживала. Не переставая жаловаться на мою эпистолярную неаккуратность, возмущаясь нередкими «исчезновениями», сам он, по сути, никогда не прерывал переписки как некоего длящегося состояния. Если же случалось задержать ответ, всегда каялся.

Такой эпистолярной культуры ни у кого больше я не встречала. Сейчас, однако, перечитав его письма залпом, поняла: их нельзя публиковать сколько-нибудь полно. Это ответы в точном смысле, причем ответы старшего младшей. На две трети они заполнены моими делами, обсуждением моих замыслов, мною заданных вопросов, соображениями по поводу моих посланных ему работ.

Отдаю для публикации лишь те фрагменты из его писем, которые говорят о нем самом.

Хочу добавить немного о последней полосе его жизни. Видела я его в ту пору лишь во время коротких наездов в Ленинград. После кончины Лины Яковлевны жилось ему очень тяжело. Он будто не умел заново включиться в повседневность. Многие люди искренно пытались ему помочь, но их участие словно скользило по поверхности его души, не проникая вовнутрь, не снимая постоянно грызущего душевного голода. Он стал особенно раним, без причины обидчив, чуть ли не капризен.

Сказанное имеет прямое отношение ко мне. В последнее мое посещение Дмитрий Евгеньевич горько рассердился на меня из-за пустяка. Обычно мне дозволялась широкая речевая «свобода», а тут он всерьез оскорбился из-за неосторожных слов по поводу его отношения к личности Марины Цветаевой. Помню, с какой болью он повторял: «Ведь мы можем больше не увидеться, а вы говорите мне такое…».

Действительно, больше мы не увиделись. И на похороны приехать я не сумела.

Но прошу Того, кто там, наверху: пусть зачтется мне не это.

Как Жан Аннуй, круто изменив предрешенную последовательность, кончает своего «Жаворонка» не костром, а коронацией, я хочу закончить воспоминания о Дмитрии Евгеньевиче дорогим для меня, хотя и вполне бытовым эпизодом. Он также относится к последней полосе его жизни, когда все мы, ближние и дальние его друзья, пытались как-то ему помочь.

В один из моих приездов Дмитрий Евгеньевич сказал, что ему нужны новые ботинки и что, как ему сообщили, в ближнем обувном есть что-то подходящее. Я с радостью предложила свои услуги, и мы отправились покупать. Дошли до магазина. Там нужно было выбирать и мерить. Ему это было физически тяжело. Усадив его, я стала приносить ботинки разных фасонов. Дмитрий Евгеньевич, всегда сохранявший некую джентльменскую отстраненность, на этот раз вдруг сдался. Не спрашивая разрешения, я обувала и разувала его, а он послушно протягивал ступни с увеличенными подагрическими косточками.

Потом, купив необходимое, мы медленно шли к нему домой. Был ясный день «осени первоначальной». Сидели на скамейке, говорили как-то особенно согласно, умиротворенно.

В следующий мой приезд (он последовал очень быстро) Дмитрий Евгеньевич в ответ на мой вопрос сказал, что ботинки на редкость удобны. Но про то, что покупал их вместе со мною, странно забыл. Тогда я этим очень огорчилась. Теперь же думаю: неважно, что он забыл. Я-то ведь помню. Память же – что-то вроде общей копилки. Или, вернее, это кусочек пространства, огороженного, но проницаемого изнутри. На нем какая-то добрая сила объединяет нас с теми, про кого мы помним.

Письма Дмитрия Евгеньевича Максимова

27 ноября 1963 г.

Инночка, спасибо за письмо и фотографии. Мне больше других понравился Алеша Карамазов. Хотя он и не герой Достоевского (ведь Алеша должен быть румяным – ив этом его неубедительность в романе), его фигура с мыслью, с руками, которым веришь, и с хорошим нестеровским фоном. Есенин сделан не без таланта (художник даровит), но замысел безмерно избитый, пошлый (березки!). Блок же в таком воспроизведении мне не нравится. Он проще и человечнее. Но все-таки, если можно, пришлите мне еще репродукцию и сообщите имя и фамилию художника[309] и приблизительную дату портрета. Тогда я присоединю его к своей коллекции.

Рад, что Вы наконец занимаетесь Баратынским. Чего бы Вам не написать к юбилейному журнальному номеру (150 лет Лермонтова в октябре 1964 г.) статью «Лермонтов и Баратынский». На эту интересную тему никто не писал. Хотя бы на 30 страниц машинописного текста. Такую статью можно было бы пустить в приложение к диссертации. Подумайте!