Во дни Пушкина. Том 1

– Кушать подано… – почтительно доложил Никита.

– Сейчас идем… – отозвался хозяин и, вставая, продолжал: – Моя мысль in a nutshell[87] вот: дух Божий имманентно действует в истории человечества. История человечества – это постепенное воспитание человечества Божественным Промыслом, имеющее конечной целью водворение царствия Божия на земле и совершающееся при полной свободе человеческого разума. Под царствием Божиим, в противность многим легкомысленным людям, я разумею, однако, не общее благоденствие, а единственно и безусловно внутреннее слияние человека с Богом. Моя идея чисто мистическая: свободное мнение свободного человеческого разума в Божестве. И я жду только появления властного вождя, глашатая этой вечной истины… Вот. А теперь пойдем подкрепить немного наше бренное тело…

Они вошли в уютную столовую. Завтрак был сервирован прекрасно. Чаадаев прежде всего внимательно осмотрел, хорошо ли закрыта форточка, не дует ли, а затем, любезно усадив друга, элегантным жестом развернул благоухающую свежестью салфетку.

– Хотя доктор мой и разрешает мне всякие брашна, – сказал он, – однако я все же считаю долгом блюсти некоторую осторожность. Но умоляю тебя, любезный Пушкин, никак не следовать моему примеру и отдать должное всем этим скромным яствам. Ты выпьешь водки?

– С удовольствием. Но разве ты не составишь компании?

– Отчего же? Для милого дружка и сережка из ушка…

И очень скоро Пушкин убедился, что возвышенный друг его отнюдь не склонен презирать тленных благ земли: Чаадаев кушал с прекрасным аппетитом и с видимым удовольствием. Но, занимаясь внимательно земным, он отнюдь не пренебрегал и небесным и продолжал солидно выкладывать пред своим другом зрелые плоды своих уединенных размышлений.

– Мы отстали во всем… – говорил он. – В то время как народы запада в поисках царствия Божия попутно обрели и свободу, и благосостояние, мы коснеем в рабстве и невежестве чрезвычайном… Я предполагаю, если здоровье мое несколько улучшится, изложить все эти мысли в особой книге или в ряде статей. Хотя где напечатать их? Не только наша дикая публика, но даже наши редакции еще не созрели для восприятия серьезной мысли…

И вдруг в его мозгу ярко блеснула мысль: а что, если бы провозвестником царствия Божия, глашатаем спасения сделать этого гениального и пылкого поэта с его уже гремящей по всей стране славой?! Но он не решился сразу озадачить Пушкина этим откровением: его, страстного сына земли, надо подготовить к великой миссии постепенно…

– А еще кусочек каплуна? – ласково угощал он. – Кажется, недурен… И стаканчик тепленького лафита… Давай твою тарелку…

Вскоре после завтрака – повар, видимо, был у философа первоклассный – Пушкин ушел: ему нужно было торопиться к Софи, которая затеяла катанье на тройках за город. На свежем, морозном воздухе он почувствовал облегчение. Он не был убежден, что он скоро возвратится в этот тихий, уютный флигелек во дворе… Там, во флигельке, неслышный, воспитанный Никита уже прибирал тихонько столовую, в то время как Чаадаев в уже проветренном кабинете перечитывал написанное им еще с вечера очередное письмо к тетушке, которая его с братом, сирот, воспитала. Он был доволен своим письмом: и мысли, и чувства, и стиль, и даже запятые – все было parfaitement comme il faut. И, обмакнув перо в большую, чистую чернильницу, Чаадаев старательно, не торопясь, подписал свое послание:

«А впрочем, честь имею быть с чувством истинного почтения и преданности, милостивая государыня, любезная тетушка, ваш покорный слуга и племянник Петр Чаадаев».

XLIV. Анна

В печи уютно урчали дрова. Краснощекая, бойкая Катюшка, одна из сенных девушек, ловко перебирая пальцами и гребнем, искала в голове Арины Родионовны. Старуха, положив ей голову на колени, блаженно подремывала: испокон веку искание в голове у женской половины крестьянской России является столь же высоким наслаждением, как у мужской половины сладострастное задыхание от вонючей махорки… На гребне что-то сочно хрупнуло.

– Ну и вошь, Арина Родионовна! – довольная, засмеялась Катюшка. – Чистый вот ведмедь, глаза лопни! Должно, лет сто ей будет…

– Ну, ну, скаль зубы-то! – сонно отвечала Родионовна. – Надо, знать, баню вытопить велеть… А ты пока чище их выбирай…

И вдруг за снежным садом нежно запел колокольчик.

– Кого это Бог несеть? – подняла старуха свою седую голову и стала поскорее налаживать повойник: показаться простоволосой чужим считается великим стыдом. – Бегай скорее, Катюшка, посмотри…

И не успела Родионовна, повязав повойник, покрыть его теплым платком – подарок Сашеньки, – как Катюшка, приотворив дверь, испуганно-восторженно дохнула в комнату:

– Барин молодой!.. Лександра Сергеич…

– Болтай, дура! – сердито оборвала ее старуха. – Я вот завяжу тебе гузно узлом, шалаве!..

– Да сичас провалиться!.. С места не сойтить!..