Во имя человека

— Совершенно правильно, Татьяна Васильевна, — спокойно, даже сочувствующе согласился с ней Баклан, — только лучше, если бы вы на берег, а не на дно выкинули: все-таки металлолом.

Петр Сидорович по-прежнему молча, но уже чуть успокоению улыбнулся. Петюшка глядел на Татьяну откровенно-испуганно.

Татьяна ничего не ответила, покосившись на меня, и я смолчала, покрутилась еще на понтоне, ушла.

Уже дома поздно вечером осторожно спросила Баклана, нашел ли он общий язык с Татьяной? Борька посмотрел на меня, улыбнулся:

— А у нас у всех общий, один язык, вот интонации, правда, еще не всегда совпадают, — мигнул, совсем по-мальчишески сказал шепотом: — Знаешь, на кране говорят, что Татьяна еще девушка, а ведь ей уже за тридцать, а?!

— Дурак ты, Борька!..

— Совершеннейшая истина!

На следующий день я не сумела выбрать времени забежать на их кран, Баклан дома ничего не говорил, а когда на третий день все-таки заскочила на стенку, Татьяна громко, на весь причал, разделывала Баклана: вычищенный котел уже затапливали, должны были сдавать регистру, а движение противовеса грейфера по стреле не получалось, тележку перекашивало, расклинивало в направляющих уголках, проложенных специально вдоль стрелы. Татьяна стояла на понтоне, подбоченившись, выпятив подбородок, как-то тускло мерцая своими серыми большими глазами, и кричала:

— Если ты мне, студент, завтра утром не сдашь свою музыку в полной исправности, выкатывайся!.. — и так, и далее.

Вздохнула я, полюбовалась еще на классический профиль Татьяны, подумала: если у римлянок бывали такие личики, как у нее сейчас, ничего удивительного, что в Римской империи всяческие безобразия творились, людям даже вены приходилось себе вскрывать, чтобы избежать «дыбы жизни», как сказано в «Гамлете». А Баклан терпеливо, мягко и уважительно упрашивал ее, уговаривал, как дитятю малого. Я только плюнула в сердцах, понимая, что мое вмешательство ни к чему доброму не приведет, ушла поспешно от греха подальше.

Часа через три не вытерпела, снова пришла на стенку, осторожно выглянула из-за края ее, поглядела сверху на понтон и — удивилась: Татьяна и Баклан сидели мирно рядышком на борту понтона, Борька курил, Татьяна задумчиво щурилась на яркую под солнцем воду. На понтоне было чисто, по-рабочему прибрано и безлюдно: только тут я сообразила, что все ушли на обед. Котел топился, а кран весь так и сверкал… Полюбовалась еще на эту красивую парочку, опять ушла.

В пересменок вечерней смены снова забежала на стенку, еще издали заслышав выразительный голос Татьяны. На кране опять никого не было, кроме их с Бакланом, все уже ушли со смены домой. Так мне обидно за Борьку сделалось, что не окажись рядом Петра Сидоровича, вообще не знаю, что было бы: Татьяна вдруг с размаху дала Баклану пощечину!.. А он даже не шелохнулся, сказал, как девчонке:

— Самой же, Танька, стыдно вспоминать об этом будет!..

Она вдруг резко отвернулась, и плечи у нее ходуном заходили…

Петр Сидорович, спасибо, силой увел меня. Но из порта, конечно, я не могла просто так уйти, уже солнце садилось, когда не вытерпела, снова пришла на стенку. Еще издали услышала радостный голос Баклана:

— Это все Танька!.. Это она догадалась!..

На понтоне стояли Павел Павлович и Гусаров, а Петр Сидорович, Татьяна и Баклан ставили на тележку противовеса вместо уголков, которые никак не хотели скользить по направляющим, большие шарикоподшипники, тележка должна была катиться на них по направляющим. Тут уж и я решилась спуститься на понтон. Гусаров удивленно смотрел на Баклана: на левой щеке его сквозь масло и грязь четко, как припечатанная, краснела Татьянина длань. Павел Павлович улыбался молча, ласково и хитро…

Испытывали устройство уже при электрическом свете, было часа два или три ночи. Кто его знает, как у нас в порту все узнается, точно само собой, только на стенке собралось довольно-таки много народу.

— Ну, давай, Таня! — сказал Баклан, кивая на кран; лицо у Борьки было совсем грязное и такое осунувшееся, будто он на пуд за сутки похудел; и Татьянина ручка еще виднелась на его щеке…

— Нет уж, давай ты сам! — ответила она.

Борька пошел на кран, включил машину, лебедку: грейфер послушно и легко поплыл с палубы понтона кверху, повис и замер; чуть дернулся — челюсти легко разошлись… Тут я заметила, что смеюсь… Так я и улыбалась до ушей, пока Баклан пробовал грейфер на всех циклах… Особого торжества и аплодисментов, переходящих в овацию, по позднему времени не было, но кто-то, конечно, тут же подсчитал, что цикл сокращается почти втрое, а это стоит любых оваций!

Потом мы с Бакланом шли домой, я обеими руками держала его за руку, мы молчали. А по ту сторону Баклана тоже молча шла Татьяна. Около нашей парадной остановились. Борька высвободил свою руку из моих, протянул ее Татьяне:

— Ну, спокойной ночи, Таня.

Она, как и я, взяла его руку обеими руками, хотела что-то сказать, только кивнула молча…

7