Во имя человека

Все происходящее в кабинете Павла Павловича было похоже на заседание военного штаба, подводящего итоги операции, планирующего ее продолжение.

Павел Павлович, что-то отмечавший в лежащем перед ним блокноте, кивнул Григорию Фомичу, разрешая сесть. Еще раз обвел всех глазами, кивнул Тигуновой. Она поспешно встала, резким движением руки провела по волосам, начала говорить. Потом так же вставали Сафонов, Петр Сидорович, Гусаров, другие… Я уже не слушала, а сидела молча, втягивала голову в плечи: вот сейчас дойдет очередь и до меня, а что я буду говорить?!

В кабинете стало тихо. Я сидела как мышь, но все-таки не вытерпела, собралась с последними силенками, чуть-чуть подняла голову и — растерялась: все смотрели на меня, ласково и спокойно смотрели, кое-кто даже улыбался…

Все поняли, что именно я чувствую. Павел Павлович спокойно уже сказал:

— Ну, Леша, и ты втягивайся постепенно во всю работу порта.

После этого совещания я и стала приходить домой только спать.

А в порт являлась обязательно к началу утренней смены, хотя сама, например, работала в этот день вечером. Шла прямо в диспетчерскую, брала сводку работы за сутки, узнавала о всех неполадках, причинах, которые их вызвали. На диспетчерском совещании у Павла Павловича я уже не сидела гостьей.

Меня приглашали на партком, бывала я и в райкоме… Со мной за руку здоровались и Павел Павлович, и Гусаров, и Петр Сидорович… Все окружающие, конечно, видели и знали это.

И вот как-то в конце августа я зашла в мехцех за Бакланом: там собирали изготовленное устройство для раскрытия на весу грейфера «бурлака», и Борька, хоть и поступил в институт, уволился из порта, по-прежнему возился целыми днями с грейфером.

В цехе было непривычно тихо, станки не работали, вокруг стенда, на котором должно было испытываться устройство, толпились люди. Когда я вошла в цех, грейфер уже испытывали: он послушно и легко раскрывался на весу. Оставалось смонтировать устройство на кране, опробовать в производственных условиях, сдать комиссии регистра. Все поздравляли Баклана, и я сама, конечно, поздравила, но все-таки не удержалась, напомнила строго:

— Ну, попраздновали, а теперь — за станки!

Вот тогда Баклан и сказал в общей тишине:

— Нашего начальника Лешенькой зовут!

Еще спасибо, хватило у меня ума смирить свой гонор, не лезть в амбицию «на зло кондуктору». Но выражения лиц, с которыми они тогда глядели на меня, я запомню на всю жизнь!

Но и это еще не все. То есть в эмоциональном плане, можно сказать, все. Но когда мы потом шли домой, Борька привычно и ласково держал меня за руку, курил, я молчала, постепенно успокаиваясь, он сказал негромко:

— Сколько уже написано всякого об «испытании креслом», а вот когда коснется тебя самого, очень легко, оказывается, попасть на эту удочку!

И тут уж до меня дошло, что называется, по-настоящему! И маму я почему-то вспомнила, и Гусарова, и себя, какой я была в школе… «Испытание счастьем», — как-то сказал Семен Борисович. А есть еще, оказывается, и «испытание креслом», и из этого испытания человек тоже обязан выйти с честью!.. И в кресле он должен оставаться настоящим человеком, не забывать, что большинство людей сидят на простых стульях, иногда — даже на табуретках…

6

«Поумнее-подобрее…» Почему Петр Сидорович свел воедино эти два понятия: ум и доброту? Еще оговорился: «Только не обижайся!»

Так вот что заставляет меня сейчас, после праздника, думать об этом: с добротой, с умной добротой у меня еще не все благополучно! Баклану, например, и задумываться не надо: для него инстинктивна, естественна умная доброта.

Сразу после того испытания грейфера в мехцехе, когда Баклан сказал: «Нашего начальника Лешенькой зовут», у нас получился любопытный разговор в воскресенье за обедом. В институте уже начались занятия, но к обеду оба мы пришли из порта: я из комитета комсомола, а Баклан — с причала, где на одном из «бурлаков» монтировалось новое устройство. Тетя Паша уже накрыла к обеду стол, но мы ждали Баклана, он мылся в ванне, радостно и громко отфыркиваясь на всю квартиру. Семен Борисович читал газету, Нина Ивановна что-то рассказывала о новой оперетте, постановка которой планировалась в наступающем сезоне, тетя Паша прислушивалась к фырканью Баклана в ванне, беспокоилась, как бы не остыл обед, а я просто отдыхала: часа через два мне снова нужно было зайти в порт. Почти не слушала, о чем говорила Нина Ивановна, хотя и рассказывала она нам с тетей Пашей. И вдруг увидела, что Семен Борисович опустил газету, тоже стал слушать Нину Ивановну.

— Наши герои, разумеется, просты, — говорила она. — И сам спектакль напоминает праздник с песнями и танцами, и в глубь психологии мы не лезем, но что привлекательно у нас? Если уж, например, фундамент твоей психики, твоего поведения — голая физиология, как у животного, то у нас в театре такого героя, с позволения сказать, можно подать очень и очень выразительно!

Семен Борисович ласково засмеялся, с удовольствием глядя на раскрасневшуюся Нину Ивановну, потом вздохнул чуть слышно:

— Зато положительные герои у вас, как с плаката.