Во имя Чести и России

Теперь эти «отроки» были опустошены вражеским огнем. Но еще ранее их опустошил генерал Жабокрицкий, за три дня до бомбардировки отдавший безумное, но одобренное штабом гарнизона распоряжение, до крайности ослаблявшее в соответствии с новой диспозицией именно те части, что должны были защищать люнет и оба редута…

– Ну, попадись мне, сволочь… – уже почти хрипел от ярости Никольский.

После бомбардировки из восьми сотен защитников осталось в строю не более шести. Укрепления были почти разрушены. А к вечеру погибавшие один за другим смертники – сигнальщики с наблюдательных постов, сообщили о сборе и заметном движении во французских траншеях. Неприятель готовился к штурму обескровленных укреплений! Мишель немедленно отправил гонца к Жабокритскому за распоряжениями. Но тот все еще не вернулся…

Вспомнишь обильные, страстные речи,

Взгляды, так жадно и нежно ловимые,

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса…

– Гонец!

И вправду показался из дымного мрака гонец на взмыленной лошади, и по лицу уже ясно – хороших вестей не жди…

– Ну, что?! – воскликнул Мишель.

А другие защитники люнета уже обступили посланника, с тем же немым вопросам глядя на него.

– Генерал сказался внезапно больным и уехал на Северную сторону, не оставив распоряжений… – глухо ответил тот, опустив голову, словно стыдясь за недостойное поведение начальствующего лица.

– Измена! Предатель! – раздался ропот.

– Подлец… – прошептал теперь и Федя.

Этот человек обрек на погибель передовые укрепления города, от которых зависела судьба ключевого пункта обороны – Малахова кургана, а с ними восемь сотен жизней их защитников, и трусливо бежал, поняв, что надвигается беда.

– Ну, молитесь Богу, Ваше превосходительство, чтобы меня сегодня убили… – едва слышно процедил почерневший от гнева Мишель. – В противном случае…

Но уже не осталось времени говорить о «противном случае». Неприятель ринулся в атаку – разом на оба редута и люнет. Две полные французские бригады на горстку измученных защитников…

– Ну, держитесь, мой милый богомаз, сейчас будет жарко! – бросил Никольский, выхватив саблю.

– Братцы, Павел Степаныч здесь! – раздался возглас.

И следом грянуло привычное и родное сердцу:

– Ура Нахимову!

Адмирал примчался на люнет, едва узнав о штурме. Соскочив с лошади, он поспешил на вышку. В сопровождавшем его адъютанте Апраксин без труда узнал мужа Юлии капитана Никольского.

Французские гвардейцы и зуавы наступали на редут с трех сторон. Их численность вдесятеро превосходила защитников. Несмотря на отчаянное сопротивление, бой вскоре шел уже на самом люнете.

– В штыки! – воскликнул Нахимов, обнажив кортик и вскочив на банкет. Его высокую, сутулую фигуру было видно теперь отовсюду. Воодушевленные его присутствием и отвагой, матросы и солдаты бились отчаянно. Но силы были слишком неравны. Малахов курган молчал, и лишь три парохода-фрегата, стоявшие в Килен-бухте, еще били по противнику, нанося ему чувствительные потери.

Мишель был, как всегда, неотразим в битве. Его клинок разил врагов на все стороны света с неописуемой яростью. Теснимые отовсюду он и другие уцелевшие защитники, кольцом окружали адмирала. Федя слышал, как Никольский крикнул шурину:

– Половцев! Надо уходить! – он, как и все, боялся теперь не за себя, а за Павла Степановича, который мог быть того гляди убит или взят в плен.

Нахимов сошел с банкета. Он видел уже и сам, что люнет не удержать, и надо пробиваться к Малахову кургану.

В этот миг Апраксин, затянутый в гущу боя и неумело оборонявшийся, почувствовал что-то странное… Он больше не видел сияющей во мгле сабли Мишеля… Еще мгновение, и Федя, инстинктивно ринувшийся вперед, увидел своего старшего товарища и командира распростертого на земле подле одного из орудий. Его грудь была залита кровью, но он был еще жив. Апраксин бросился к нему, забыв о кипящем вокруг бое:

– Капитан… Мишель…

– Знать, помолился сволочь Жабокрицкий, чтобы мне грудь продырявили… – сказал Никольский. – Только не вздумайте теперь вы, мой милый инок, молиться обо мне… Помолитесь после за упокой моей грешной души. А теперь сражайтесь, черт вас побери, и защищайте адмирала! – кровь хлынула из его рта, больше говорить он не мог.

– Но Мишель…

Внезапно Федя увидел занесенную над собой саблю и с никогда прежде не испытанной ненавистью воткнул штык в живот гвардейца. Штык вошел в тело плавно, как нож в масло, но ничего не дрогнуло в душе Апраксина. Он бросил взгляд на Никольского, и по его остекленевшим глазам понял, что все кончено. Отбросив штык, столь непривычный и неудобный для него, Федя схватил саблю капитана и бросился на теснивших матросов зуавов. Со стороны могло показаться, что дух только что почившего Никольского на время вошел в послушника-иконописца. Он бился с отчаянием, бился, в каждом ударе вымещая нестерпимую боль от потери друга.