Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Вплоть до этого момента я даже не знала, что у папы есть при себе какие-то наши фотографии, и была глубоко растрогана.

Меня также уверили в том, что при таком уважении со стороны многих собратьев-заключенных ему здесь никто не причинит вреда. Когда наше время истекло, мы обнялись, поцеловались и распрощались. Это был очень эмоциональный день. Заставив меня пообещать, что я пригляжу за мамой, он сжал мою руку — и нам настала пора уходить.

— Она скоро приедет, — уверила я его.

Единственным членом отцовской семьи, который приезжал навестить его в тюрьме, был сын Роберто, Козимо. Хотя я находила отвратительной подлостью то, что никто из Италии даже не подумал навестить его, мой отец ни словом об этом не упомянул, словно та часть семьи перестала для него существовать. К радости моей матери, он снова начал писать письма — после 30-летнего перерыва. В одной такой «горстке строк», посвященных ей, он писал: «Люблю тебя, милая, как всегда — как прежде!» Отец писал ей, что его мысли всегда с нею и он представляет ее дома занимающейся своими делами, а потом прощался — «с горячим объятием и вечной любовью», — пробуждая воспоминания об одном из своих писем 1950-х годов, в котором он писал ей из далеких краев: «Я целый день бросал взгляд на часы, представляя себе, где ты и чем занимаешься… как была ты одета сегодня, милая моя?» Сама мысль о том, как там она одна, без него, заставляла его сердце «сжиматься от боли».

Я старалась навещать отца как можно чаще, летая из Нью-Йорка в Пенсаколу раз в две-три недели и останавливаясь в местном мотеле. Воскресным утром я приезжала к воротам и проходила проверку службы безопасности, которая обыскивала мою сумку и проверяла одежду металлоискателем. Вносить внутрь нельзя было вообще ничего, так что о том, чтобы передать какие-то личные вещи или подарки, и речи быть не могло. Трепет, который я испытывала, проходя через этот рутинный протокол в первый раз, вскоре бесследно исчез, и после этого все прочие проверки почти не вызывали у меня эмоций.

Стоило папе завидеть меня через двор, как лицо его светлело, и я спешила к нему, чтобы пересказать все новости. По большей части он умело притворялся бодрым и жаловался только на еду и отсутствие свободы общения:

— Я скучаю по стряпне твоей мамы и не могу даже передать, как это расстраивает, когда приходится выстаивать длинную очередь, а поговорить после этого можешь лишь считаные минуты!

Зная, что это его порадует, я однажды сделала ему сюрприз — взяла с собой на свидание Александру, и эффект этого был подобен чуду. Всего в полтора годика она уже была такая красотка, что буквально могла собрать вокруг себя толпу. Когда папа обнимал и целовал ее, его глаза сверкали радостью, и многие его друзья подходили поздороваться, а он с гордостью представлял ее всем.

— У тебя прекрасная семья, Бабба! — воскликнул один заключенный.

Другой уверил меня:

— Мы все за ним приглядываем. Он — наше вдохновение.

Третий добавил:

— В отличие от вон того!.. — и ткнул большим пальцем в сторону заключенного, который сидел со своим семейством в уголке. Позднее я узнала, что человек, на которого он указал, — 58-летний американский дизайнер Альберт Нипон, который отбывал трехлетний срок за уклонение от уплаты налогов. По общему мнению, Нипон был далеко не так популярен, как мой отец, в основном потому, что даже в тюрьме оставался высокомерным. Папа пытался объяснить, что каждый справляется по-своему и все зависит от личной этики человека. Он старался быть милосердным и «щедро делиться добром», как он выразился, что включало проявление уважения как к охране, так и к заключенным. Похоже, эта философия работала.

Через пять недель после вступления его приговора в силу я, приехав однажды в воскресенье, с ужасом обнаружила отца с ортопедическим корсетом на шее и с несколькими швами на голове.

— Это не так страшно, как выглядит, — сказал он мне с ухмылкой. — Я поскользнулся на мокром полу в прачечной и послал сам себя в нокаут. Получил пару синяков, но все будет в порядке.

Поначалу я опасалась, что это неправда, но другие заключенные убедили меня, что так и было, и я испытала огромное облегчение. Продолжив расспросы, выяснила, что тюремный врач направил его в больницу на МРТ и другие исследования, но никаких серьезных последствий обнаружено не было. Тем не менее это напомнило всем, что папа уже в преклонном возрасте и за ним нужно присматривать.

Он отмахнулся от моих тревог по поводу его травм и попросил меня не беспокоить маму известием о них. А потом стал рассказывать, что труднее всего ему оказалось жить без одной вещи — наручных часов. Всю свою жизнь он был их рабом. Его дни бежали, как отлаженный часовой механизм, пока он спешил с одной встречи на другую. Время было его повелителем, и без часов он чувствовал себя сиротой.

— Люди постоянно проносят сюда что-нибудь контрабандой — обычно сигареты или наркотики, — сказал он, пожав плечами. — Значит, пронести часы, должно быть, не так уж трудно, верно?