Во имя Гуччи. Мемуары дочери

— Пожалуй, пора мне поехать и повидаться с ним, — внезапно объявила мама. Она крепилась все это время, но поняла, что время пришло. Оставив Александру с няней, мы с мамой и Сантино вылетели в Пенсаколу, откуда на машине отправились в Эглин. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее она нервничала. На лице у нее были огромные темные очки, чтобы никто не видел ее глаз, и к тому времени, когда мы вошли на территорию тюрьмы и двинулись туда, где папа должен был ждать нас во дворе, она едва могла говорить.

Немного отстав, я дала ей возможность подойти к отцу первой, — и как же трогательно было видеть их нежную привязанность друг к другу! Они тепло обнялись, а потом она вглядывалась сквозь темные стекла очков в лицо, которое так хорошо знала и любила. Они оба понимали, что он ни в коем случае не смог бы скрыть от нее свои истинные чувства. Дав им время побыть вдвоем, мы с Сантино затем присоединились к ним за одним из столов для пикника и провели этот день вчетвером, разговаривая о чем угодно, кроме того, что на самом деле чувствовали. Хотя мама принимала участие в разговоре, она оставалась натянутой как струна от напряжения, вызванного этой непривычной обстановкой, и ни разу не сняла очки. То ли потому, что не хотела, чтобы мы видели ее припухшие глаза, то ли потому, что ей было стыдно, и она хотела скрыть свое смущение, — не знаю.

Что произвело на нас впечатление — она не стала уклоняться от своих обязанностей и после бессонной ночи в мотеле вернулась на следующий день вместе с нами на особую рождественскую мессу, организованную тюремным капелланом. Сидя вчетвером на жестких деревянных скамьях в часовне, мы не могли не вспоминать все семейные Рождества, которые провели во Флориде и Нью-Йорке, и не думать о том, как изменилась теперь наша жизнь. Папа всегда дорожил этим временем года и обожал сам выбирать елку для гостиной. Подарков в этот день обычно было мало — они приберегались для традиционного итальянского праздника Крещения, 6 января, — но дело было не в подарках, а в том, чтобы быть вместе как семья, преломлять хлеб, лакомиться вкусными блюдами и наслаждаться духом этого времени года. Каждый год, гордо восседая во главе нашего стола, папа поднимал бокал за «свою Бруну» и за меня, свою единственную дочь, и — как бы мало мы с ним ни виделись — все вдруг становилось идеальным.

Рождество 1986 года определенно не входило в число самых предвкушаемых совместных праздников. Однако чего мы не ожидали, так это осязаемого ощущения соборного духа, возникшего между примерно сотней заключенных, их родственниками и друзьями. Эта атмосфера заворожила нас, не в последнюю очередь по той причине, что все мы находились там. Совершенно незнакомые люди пожимали друг другу руки. Обычные преступники общались с детьми и женами, и каждому здесь были рады. Часовня была переполнена верующими, каждый из которых печалился из-за насильственной разлуки со своими любимыми и жаждал провести с ними эти особенные мгновения. Когда дело дошло до пения псалмов и эмоционально заряженной проповеди о важности семьи, мы с мамой были не единственными, кто утирал слезы.

Как ни странно, это было, возможно, самое значимое Рождество, которое мы когда-либо переживали в семейной истории, и я не отказалась бы от него ни за какие блага мира.

Глава 26 Освобождение из тюрьмы и новый «удар в спину»

Как и мой отец, я предпочитаю думать, что мы хозяева собственной судьбы и не все события на свете выбиты в камне. Мне нравится писательница Анаис Нин[86], которая говорит о поиске путей к обретению лучших наших обстоятельств и более совершенной жизни. Она писала: «Осознание ответственности за свои поступки необязательно должно приводить в уныние, потому что оно также означает, что мы вольны менять свою судьбу».

Судьба моего отца — и, как следствие, наша с матерью — существенно отклонилась от того пути, на который мы рассчитывали. Вместо того чтобы быть главой дома Гуччи в последние годы своей жизни, а затем с гордостью избрать кого-то из членов семьи себе на смену, он был опозорен и брошен в тюрьму. Страстно желая вернуть власть и снова стать хозяином собственной жизни, он отказывался сдаться на милость своих переживаний и начал новый год в боевом настроении. Всем было совершенно очевидно, что, пока его тело дышит, он не сдастся.