Во имя Гуччи. Мемуары дочери

— Лучше я буду скромно жить в Риме, чем сидеть одиноко в Лондоне, — ответила моя мать, сытая по горло английским климатом, языком и местной кухней. Однако она не учитывала, насколько серьезно ей придется скромничать; она не могла возить меня в коляске в собственном районе, чтобы не пришлось отвечать на вопросы любопытствующих. Со мной гуляла специально нанятая няня-испанка, а родители встречались, как прежде.

Как женщина, которая когда-то была молодой матерью, не могу себе представить, каково это — не иметь возможности показать свою дочь миру и брать ее с собой туда, куда захочется. Однако это было другое поколение, и мои родители делали то, что должны были делать при сложившихся обстоятельствах, хотя мысль о том, что они вынуждены подчиняться таким жестким ограничениям, безмерно печалит меня.

Должно быть, они верили, что эту цену стоит заплатить. И именно так они ухитрялись держать мое существование в тайне — почти целый год.

Глава 11 Как тайное стало явным

Моя мать никогда не была спорщицей. Она была неуверенным в себе человеком и обычно не высказывала свои мысли вслух.

Я — ее полная противоположность. Роль пешки в чужой игре до некоторой степени характеризовала мое детство, не оставляя мне иного выбора, кроме как делать то, что велено. Однако с возрастом и пришедшей вместе с ним мудростью я сумела научиться выражать себя и давать другим знать, что чувствую.

Мама так и не сумела обрести собственного голоса. Когда возникали противоречия, она обычно уступала, замыкаясь в молчании. И только вообразите ее растерянность, когда однажды в Риме, находясь вдвоем со мной в квартире, она открыла входную дверь — и нос к носу столкнулась с богато одетой посланницей жены моего отца, Олвен.

— Синьора Гуччи все знает о вас — и о ребенке, — объявила эта женщина, поджав губы.

Сердце мамы подскочило в груди.

— Синьора Гуччи полагает, что ради блага всех заинтересованных сторон вам следует отказаться от всех притязаний на ее мужа, дотторе Гуччи, — продолжала она, пригвоздив мою мать стальным взором. — Вы еще молоды, — добавила она небрежно, — и сможете начать жизнь заново.

Не в силах произнести ни одного осмысленного слова, моя мать начала было, заикаясь, что-то говорить, но ей не дали возможности ответить.

— Если вы не можете заботиться о своем ребенке самостоятельно, синьора Гуччи готова освободить вас от него.

Мама отступила на шаг, пошатнувшись от услышанного.

Игнорируя ее реакцию, женщина заверила:

— Ребенок был бы обеспечен самой лучшей заботой.

Рука матери взлетела к груди, у нее перехватило дыхание.

— Подумайте об этом хорошенько, — закончила гостья, развернулась и оставила мою мать ловить ртом воздух.

Она, спотыкаясь, вернулась в квартиру и рухнула в кресло, вспоминая тот день, когда впервые увидела Олвен, которая пришла в магазин за рождественскими подарками. Тогда ее поразили скромность и мягкость манер этой женщины, которая была синьорой Гуччи с 1920-х годов.

«Она произвела на меня впечатление, — вспоминала моя мать. — Казалась такой милой и порядочной».

Какое чувство заставило ее отрядить к моей матери столь жестокую посланницу — высокомерие или отчаяние? В любом случае, насколько бессердечной она вообразила мою мать, если думала, что та отдаст ей собственного ребенка? Хотя моя мама знала, что брак моего отца существует только номинально, тем не менее чувствовала себя виноватой из-за их тайного романа, но этот шаг был одновременно и оскорбительным, и шокирующим.

Мы никогда не узнаем точно, как или когда Олвен узнала о нас, но, вероятнее всего, новости достигли ее ушей благодаря Джорджо, ее старшему сыну, которому недавно намекнули на связь его отца серией анонимных писем. Первое из этих писем было одинарным листком с напечатанным на машинке текстом, которое пришло в конверте с местной почтовой маркой. Его безымянный автор все знал о матери и обо мне и утверждал, что мой отец осыпает маму подарками, «как индийский набоб».

Последовали и другие письма, в которых содержались подробности моего крещения в Лондоне, наш адрес в Риме и места, где мои родители бывали вместе.

Поражающие дотошной точностью деталей, эти письма явно целили в моего отца и давали понять, что меня, дитя его тайной любви, можно разоблачить.

Моего отца было не так-то легко запугать, и эти ядовитые письма, несомненно, разозлили его, когда запинающийся сын показал их ему, однако он почти ничего не сказал и ничем не выдал своих эмоций. Он знал, что у Джорджо и Олвен близкие, доверительные отношения, и сын, естественно, бросится ее защищать.

Однако моя мать окончательно потеряла присутствие духа. После нескольких лет, когда им удавалось скрываться, оставаясь на виду у всех, их все-таки уличили.