Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Я пробилась в этот мир с помощью щипцов, лягаясь и завывая, 1 марта, в 21.25. Мой вес составил 3490 граммов, и я была, по словам мамы, «сплошные ручки и ножки с большим ртом». Отец досконально осмотрел меня с ног до головы в палате для новорожденных, прежде чем поспешить к моей матери с широкой улыбкой:

— Это девочка! Она красотка! Ты опять подарила мне то, чего я всегда хотел, Бруникки!

Он был вне себя от радости.

Только по-настоящему преданный отец мог объявить меня красавицей после того, как посмотрел на мое перекошенное личико, багровое от ярости, когда я во всю мощь легких вопила от возмущения, что меня вытащили на этот свет. Устроив матери «небо в алмазах» во время родов, я на этом не успокоилась.

«Могу поклясться, что все страхи, печаль и муки, которые ощущала во время своей беременности, передались тебе, — признавалась мама. — Ты так вопила, что перебудила все отделение».

Поскольку я отказывалась брать грудь и беспрерывно плакала, хорошенькая медсестра-австралийка по имени Патрисия решила вмешаться и взяла меня на руки, после чего я в конце концов успокоилась. Она так нежно заботилась обо мне, что мама решила назвать меня в ее честь, а для второго имени она выбрала Делия.

Мой отец задержался в Лондоне на пару дней, прежде чем смог вылететь в Париж для завершения приготовлений к открытию его первого французского магазина неподалеку от Вандомской площади. Цветы, которые он присылал ей через день, быстро заполнили ее больничную палату, а потом и квартиру. Однако даже море цветов не могло примирить ее с одиночеством. Едва способная позаботиться о себе, не говоря уже обо мне, в отсутствие бабушки Делии, которая могла бы показать ей, как нужно ухаживать за ребенком, ее по-прежнему пугала неизвестность для нас обеих. Мой отец всегда был добр и внимателен, но на последних стадиях беременности, когда она чувствовала себя менее привлекательной, он проводил с ней меньше времени, чем прежде. Что это, совпадение или умысел? — гадала она. Уйдет ли он от нее к какой-нибудь другой женщине? Или бросит ее в Англии?

«Единственное, о чем я могла думать, — говорила она годы спустя, — это о том, что будет, когда мы вернемся в Рим». Страх лишил ее сна, в котором она так сильно нуждалась, и ей было трудно обо мне заботиться. Она часто с трудом дотягивала до конца дня и про себя клялась, что, если получится, постарается никогда больше не беременеть.

Наш «ангел» Никола был тем, кто тащил на себе весь воз хлопот. После долгого рабочего дня он приходил домой к моей заплаканной матери, которая тут же отдавала меня ему: «Пожалуйста, Никола! Она плачет не переставая. Мне необходимо поспать!» Он, никогда прежде не заботившийся о младенцах, не мог придумать ничего лучше, как уложить меня в коляску и катать туда-сюда по коридору, чтобы дать моей матери немного отдохнуть.

Отец снова прилетел в Лондон ко дню моего крещения в римской католической церкви Св. Марии, которое состоялось 12 марта, почти через две недели после моего рождения. Построенная в 1877 году, эта церковь внешне представляла собой суровое викторианское строение и была одной из старейших римских католических церквей в Лондоне. Когда горстка гостей — друзей и соседей, которые формировали часть внутреннего круга моих родителей, — собралась вокруг белой мраморной купели, священник погрузил меня в святую воду. Никола стал моим крестным отцом, из Рима прилетела Лючия, чтобы быть моей крестной матерью; всех остальных присутствующих призвали обратиться к Христу, покаяться в своих грехах и отречься от всякого зла.

Хотя я была «очищена от всякого греха» путем крещения, моя мать все равно знала, что я в конечном счете была illegittima [незаконнорожденной. — Пер.]. Ничего не подозревавший священник, который подписал мое свидетельство о крещении, понятия не имел, что мои родители на самом деле не состояли в законном браке, — это была еще одна ложь, порожденная моим отцом.

Папа пошел еще дальше и официально зарегистрировал мое рождение в лондонском регистре рождений и смертей под своей фамилией, а фамилия моей матери была написана неразборчиво. Чтобы узаконить мое рождение, как и обещал, он написал: «Альдо и Бруна Гуччи». Полагаю, про себя он искренне верил, что так оно и было.

Страхи моей матери перед будущим усугублялись тем обстоятельством, что отец по-прежнему не упоминал о нашем возвращении в Рим. Только выслушав ее неоднократные жалобы на несчастную жизнь вдали от дома, он сдался. Когда мне было всего 28 дней от роду, меня вписали в паспорт матери, завернули в одеяльце и повезли самолетом обратно в Италию.

— Отныне нам придется быть гораздо осторожнее, — предостерег ее мой отец.

С моим появлением на свет у родителей не осталось никаких иллюзий касательно того, насколько осмотрительной и тайной должна стать отныне их жизнь. Больше не должно было быть никаких семейных выездов или прогулок по улицам, где люди знали их в лицо.