Во имя Гуччи. Мемуары дочери

— Всего этого было слишком много, чтобы я могла справиться, — признавалась она позднее. — Было безумное влечение и много чего еще. На эти пару дней я должна была стать любовницей, матерью, другом, слушательницей и кухаркой — вроде его личной Флоренс Найтингейл[42]. У нас не было возможности просто насладиться друг другом. Бо́льшая часть времени, которое он с нами проводил, ощущалась как чувство долга.

Жаждая поделиться тем, что узнала от своего гуру, мама цитировала высказывания из своей растущей коллекции книг о разуме, теле и душе. Папа всегда поощрял ее духовные поиски, но однажды решил, что с него хватит.

— Бруна, Бруна, пожалуйста, прекрати свои проповеди, — взмолился он. — У нас так мало времени! Ты знаешь не так много, как думаешь. Мне нет необходимости читать твои книжки. Я каждый день занимаюсь реальной жизнью, — и, смягчившись, добавил: — Спасибо, но все, что мне нужно знать, есть у меня в голове.

Полагаю, он реагировал на ее потребности с удивительной снисходительностью — для человека, столь известного своей нетерпеливостью. В основном он кивал, слушал и говорил ей с улыбкой, как она восхитительна. Говоря с ней по-итальянски, он называл ее ласковыми прозвищами и хвалил, мол, какая она meravigliosa [замечательная. — Пер.], коли самостоятельно справляется со всем так хорошо: «Brava, Бруна!» Выслушав все ее новости, отец посвящал маму в последние события своего мира, стараясь не говорить ничего такого, что могло бы ее расстроить. После декомпрессии от своей привычной «высокооктановой» жизни он постепенно раскрывался перед ней так, как не мог раскрыться ни перед кем другим. Она становилась его наперсницей, когда он делился своими тревогами по поводу внутренних раздоров в семье или рассказывал о возникших трудностях.

Однако больше всего он любил просто сидеть у кухонного стола и позволять маме себя баловать. Если у него была простуда или кашель, она торопливо готовила ему пару микстур и накладывала свои «целительные руки» на его суставы. Любимым его занятием было наблюдать, как она готовит ужин. Моя мать была замечательной поварихой, умела приготовить еду буквально из ничего, наполняя дом вкуснейшими ароматами. Не думаю, что она когда-нибудь была счастливее, чем когда стояла в фартуке у плиты, помешивая и снимая пробу. Одним из самых предвкушаемых папиных блюд было coniglio alla cacciatora — «охотничье» рагу из мяса кроликов, пойманных в саду, которое готовилось с помидорами, луком, перцами, вином и травами. Подчищая хлебом тарелку, чтобы посмаковать соус до последней капли — финальный акт любой домашней еды, называемый scarpetta, — он болтал и смеялся, а она суетилась вокруг него и подкладывала добавку.

Ни в одном другом городе мира ни одна женщина так не заботилась о нем. Мама была его безопасной гаванью, даря ему единственное место, где он мог «перезарядить аккумуляторы». Летом они с мамой качались на dondolo, креслах-качалках, на террасе, нежась на солнце и заговорщицки посмеиваясь. Она дразнила его за характерный тосканский диалект, знаменитый пропусками твердого «к» и заменой его на более мягкий «х».

— Альдо, — говорила она игриво, — vuoi la Hoha Hola con la hannuccia horta e holorata?[43]

Он, в свою очередь, пародировал ее римский акцент с его двойными согласными и усеченными словами, посмеиваясь над разделением на север и юг, которое в Италии по сей день является глубокой расселиной.

Отдохнув вместе с нею, он начинал отдыхать и со мной. Воскресными утрами папа брал меня в церковь, а потом мы заходили в маленькую пекарню за пирогами. Вернувшись домой, он садился у камина, попыхивая трубкой, и смотрел вестерны с Джоном Уэйном. Однако он никогда не досматривал фильм до конца, а задремывал, удобно откинувшись на диване. Я не возражала. Мне было сладко сидеть рядом с ним, просто вглядываясь в его лицо. В моей памяти эти моменты столь же драгоценные, сколь и редкие.

Это чувство близости исчезало, едва он уезжал. Дни сразу становились мрачными, поскольку мы знали, что пройдет по крайней мере еще месяц, прежде чем он вернется. Мама запиралась в своей комнате, как (по ее собственным словам) «монахиня-затворница», а я шла к кукольному домику и уводила фигурку папы прочь по дорожке. Как бы я ни пыталась поддерживать жизнерадостную атмосферу, мне никогда не удавалось заполнить вакуум.

Без отцовской привязанности моя мать увядала, как заброшенное растение. Когда я возвращалась в школу, в доме становилось так тихо, что она слышала собственное дыхание. Как и я, она жила ради его приездов. Как и я, она могла кормиться одними воспоминаниями. «Я скоро вернусь!» — кричал он, всякий раз весело махая рукой на прощание. В глубине души я знала, что отец сдержит слово, и он любит меня, что бы ни случилось.