Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Желая нажиться на статусе бренда, своевольный сын Паоло — с папиного поощрения — запустил линейку готовой одежды. Не так давно занявший должность главного дизайнера в головном офисе в Италии, Паоло, безусловно, обладал вкусом и маркетинговой хваткой, но мне сейчас кажется, что он всегда считал себя лучше остальных. Однако у него не было такой проницательности или деловой смекалки, как у папы, и, поскольку в голове у него крутилось множество мыслей, ему было трудно воплощать свои идеи. Безжалостно стремясь к высокому положению внутри компании, он видел себя достойным преемником, в то время как его более сдержанные братья, Роберто и Джорджо, казалось, довольствовались своими административными ролями.

Паоло был далеко не единственным, кто нацелился на этот «приз». Мой дядя Родольфо (Фоффо), который женился на актрисе, подарившей ему единственного сына Маурицио, незадолго до этого овдовел. Он больше не женился и посвятил свою жизнь сыну, который, как он надеялся, однажды станет пригоден для этой работы. Однако, к его негодованию, Маурицио связался с женщиной по имени Патриция Реджани, которую Фоффо не одобрял, утверждая, что она просто охотница за деньгами. Маурицио в приступе бунтарства ушел из GUCCI и занял пост в компании грузоперевозок, возглавляемой отцом Патриции. Пропасть между отцом и сыном казалась непреодолимой.

Папа пытался поддерживать шаткий мир между враждующими членами своей семьи. С самого раннего возраста ему внушали, что семья стоит на первом месте, семья — это все, и клан должен работать сообща, чтобы поддерживать репутацию бизнеса и преумножать успех.

Мелочная зависть, которая восстанавливала брата против брата, кузена против кузена, отца против сына, причиняла ему бесконечную боль.

А в Англии мы с мамой столкнулись с собственными горестями. Спустя семь лет Морин решила, что ей пора покинуть нас и наладить собственную жизнь. Она планировала вернуться в Рим и искать новых приключений. У меня не было даже возможности попрощаться с ней. Просто однажды я пришла домой из школы, а ее уже не было.

Мне, ребенку, трудно было понять решение Морин уйти от нас. Может, я сделала что-то такое, что ее расстроило? Разве я не была хорошей девочкой? Моя мать даже не попыталась мне ничего объяснить — это умалчивание становилось стандартом, сохранившимся на всю мою жизнь.

«Морин скучала по Италии и хотела заняться чем-нибудь другим», — вот и все, что она мне сказала. К тому времени, когда достигла взрослого возраста, я, разумеется, стала гораздо лучше понимать решение Морин. Ее обязанности няни были практически выполнены, и нянчить ей приходилось только мою мать. Я была поглощена жизнью в новой местной школе Херст-Лодж, где подружилась со всеми одноклассницами в первые же пять минут первого дня учебы. Единственной компаньонкой Морин, помимо моей матери, была семейная собака, вес-хайленд-терьер по кличке Гиада, которую я всегда пыталась дрессировать, поэтому она не очень меня любила. Поскольку дел для нее становилось все меньше и меньше, а поговорить было не с кем, Морин по большей части бездельничала. Для нее настала пора начать все заново.

На протяжении семи лет она была моей надежной опорой. Именно она читала мне сказки на ночь и заботилась обо всех моих потребностях. Мы с ней вместе переживали приключения, и она познакомила меня с миром книг. Улыбающееся лицо Морин было последним, что сияло мне вечером перед сном, и первым, что будило меня по утрам. Она привносила безмятежность и последовательность в нашу хаотическую жизнь и заботилась обо мне все то время, когда этого не могла делать моя мать.

Садясь в такси и покидая нас с матерью, она оставила в нашем мире огромную зияющую прореху, которую никто и никогда так и не смог заполнить.

Глава 13 Жизнь в Англии

На протяжении всей своей взрослой жизни я находила огромное утешение в дружбе. В основном это были те люди, с которыми я выросла; мои друзья — сплошь великодушные люди родом из эксцентричных семей и нередко с дисфункциональным прошлым, похожим на мое собственное. Как и в моем случае, их воспитание было каким угодно, только не тривиальным.

Однако их, похоже, удивляет моя особенность не задавать много вопросов. «Ведь ты очень общительная и уж точно не стеснительная!» — говорят они. Что это — черта, которую я «подхватила» в годы своего формирования, или, вероятнее, врожденная — не знаю. Не то чтобы мне было безразлично или неинтересно — и небезразлично, и интересно; просто не считаю нужным вмешиваться в дела других людей. Моя любознательность находила себе настоящую отдушину только рядом с Морин в первые годы жизни в Англии, однако со времени ее отъезда я просто следовала наставлениям и старалась быть хорошей девочкой — готовой на что угодно, только бы не нарушать хрупкое равновесие в доме.