Во имя Гуччи. Мемуары дочери

А я жаждала — больше красивой комнаты, модного платья или красивой прически — доброго слова.

Познакомившись с Лиз, я мечтала иметь такую мать, как она, человека, который питал бы ко мне искренний интерес, а не только искал недостатки там, где их и в помине не было. После того как наши матери познакомились, я надеялась, что моя мать «заразится» от Лиз какими-то качествами ее натуры, но, увы, этого не произошло. Когда мама была в моем возрасте, бабушка так душила ее любовью, что она уверовала, будто является центром вселенной. По какой-то причине, которую я так и не поняла, она, казалось, была не способна сделать то же самое для меня.

В сущности, могу припомнить лишь считаные моменты, когда мы хоть как-то развлекались. Одно воскресное утро, когда мне было около восьми лет, особенно выделяется на фоне этих воспоминаний. На улице было холодно и шел дождь, и пока мы не разожгли камин, мамина комната была единственным теплым местом в доме. Поскольку заняться было нечем, она позвала меня забраться к ней в постель в пижаме и смотреть телевизор. Ограниченный выбор программ быстро наскучил ей, и она сказала:

— Давай-ка я покажу тебе йогу.

Она начала с позы лотоса, объяснив мне, как выворачивать ноги, пока ступня не умостится во впадине колена. Потом показала позу дерева. Она давалась мне легко: несколько минут я могла балансировать на одной ноге.

— Смотри, мама! — воскликнула я. Это произвело на нее впечатление.

— Отлично, Патрицина, — сказала она, назвав меня прозвищем, которое использовала только тогда, когда бывала особенно мною довольна. — Ты гибкая, точно резиновая!

В восторге от того, что завладела ее безраздельным вниманием, я продолжала пробовать все позы, которые она показывала мне. И попробовала почти все, вплоть до стойки на плечах, пытаясь удерживать равновесие на голове и тянуть ноги к потолку. Пошатнувшись, я перекувырнулась назад, на ковер, сбросив с кровати заодно и маму. Мы вдвоем лежали на ковре, ухватившись за животы, хохоча до слез, которые стекали по нашим щекам, — редкий момент беззаботного дурачества в нашем довольно унылом существовании.

Остальное время мы жили ради тех дней, когда домой приезжал мой отец и жизнь становилась намного живее и ярче. Наш большой старый дом часто бывал безмолвным и мрачным, а папа напоминал взрыв солнечного света. Комнаты вновь отпирались, шторы отдергивались, в вазах появлялись цветы. Едва заслышав хруст шин, катящихся по подъездной дорожке, я спешила к входной двери, обгоняя мать. Улыбающийся, с сияющими глазами, он никогда не подхватывал меня на руки, не кружил вокруг себя, но любовно гладил по голове или целовал в обе щеки.

Потом он обнимал мою мать. Как только папа переступал порог, она начинала жаловаться: «Альдо, я не могу с ней справиться…» или: «Посмотри на ее табель. Что нам делать?» Она никогда не говорила ему ничего хорошего обо мне, не показывала мои школьные рисунки.

Мать заставляла меня чувствовать себя вечным разочарованием, в то время как единственное, чего я хотела, — быть особенной в ее глазах.

Папа не особенно прислушивался к ее словам, говоря мне с понимающей улыбкой: «Мы с тобой поговорим позже, Патрисия!»

Потом меня изгоняли на второй этаж. «Vai in camera tua!»[41] — командовала мать, уводя отца в кухню и обещая позвать меня, когда будет готов обед. Меня, конечно, возмущала ее собственническая манера. Мне тоже хотелось о многом ему рассказать. Были роли в пьесах, которые я играла в школе; книги, которые читала; танцы, которые разучила. Мне не терпелось похвастаться, как я буквально вела все хозяйство, отвечая по телефону своим самым взрослым голосом и подписывая накладные на доставку, когда мама заболела. Я даже как-то раз приготовила ей завтрак, который со всей осторожностью на подносе принесла на второй этаж.

— Я сварила два яйца, поджарила два ломтика хлеба и приготовила чай, — с гордостью рассказывала я. — Она поздравила меня с тем, что я ничего не забыла — даже мед к чаю.

Мечтала, чтобы на несколько дней мы стали обычной семьей. И хотела создавать маленькие счастливые пузыри идеального времени, пусть даже и знала, что в реальности так никогда не будет.

Однако за недели одиночного заключения мама успевала изголодаться по взрослым разговорам. Зная, что отец мысленно готовился снова уехать с самого момента приезда, она составляла списки и бомбардировала его бесконечным перечислением проблем, пока он молча сидел и слушал. Для нее каждый из его предельно сжатых визитов представлялся единственный шансом выговориться. И она использовала его по полной программе, что обычно приводило к ссоре, а потом к примирению — и все это за какие-то сорок восемь часов. Драмы тоже было хоть отбавляй.