Во мне живет вселенная

- Когда я пил и вел себя как последний... как последний человек, я ненавидел себя. Я видел отвращение в твоих глазах, и был оттого противен сам себе, но не мог ничего с собой поделать. Бывает, совершаешь что-то низкое, понимаешь, что это низко, но все равно продолжаешь совершать. В тот вечер я так разозлился, так взбесился на твою мать, а ты на нее похожа, я всегда тебе это говорил. И я на секунду... всего на секунду вдруг подумал, что ты - это она.

Папа открыл глаза, посмотрел на меня и крепко сжал челюсти.

- Я думал, что тебя убью, - сказал он, неотрывно следя за моей реакцией.

Я медленно убрала свою руку, а он не стал противиться.

- За что ты ненавидишь маму?

Его губы задрожали, и весь он сжался, будто боялся этого вопроса.

- Я говорил тебе почему.

- Да. Она была потаскушкой.

Отец вздрогнул, будто не ожидал услышать это от меня, потом коротко кивнул.

- Твоя мама изменяла мне и смеялась надо мной. "Ты жалкий, - говорила она. - Всегда будешь таким". Она пользовалась мной, как пользуются ненужной вещью, расточительно и небрежно. Строила из себя страдалицу, заставляла чувствовать меня виноватым в ее несчастье. Я потакал ей всегда и во всем, хотя был противен ей, так же, как и тебе. Даже в день ее смерти, утром, она сказала, что лучше наглотается таблеток, чем еще раз ляжет со мной в одну постель.

Я заметила, как его лицо скривилось в знакомой злости, но он быстро успокоился и выдавил из себя кривую улыбку.

- Она умела держать обещания, - произнес он, отвернувшись и закрыв глаза. Я поняла, что разговор окончен, и была рада этому. Мне хотелось выбежать из комнаты, подальше от отца и его прошлого, от безнадеги жизни, что ощущалась здесь. Глядя на него, верить в счастливое будущее становилось намного сложнее.

Однако я продолжала сидеть, затем, совершенно неожиданно для себя, обняла его и поцеловала в щеку. Я почувствовала, как он вздрогнул и напрягся, но когда я отстранилась от него, он коснулся моего локтя, словно хотел задержаться в объятиях. Я выбежала, не посмотрев на него, потому что знала, что не выдержу его взгляда.

Мы сидим на Луне и смотрим на Землю. Она такая красивая, такая большая, по сравнению с нами, крошечными точками! Земля плавно и величественно, точно королева на своем балу, кружиться в космическом вальсе. Глядя на нее, думаешь, что она живая и хочется к ней прикоснуться, как прикасаешься к домашним питомцам или чудным животным.

Здесь так тихо, что, кажется, тишина оглушает. Первое время я оглядываюсь, словно пытаясь убедиться, что нет опасности. Ты будто бы становишься безоружным и слабым, когда нет звука, чтобы предупредить тебя скрежетом, пыхтением или треском, что кто-то позади тебя.

"Нет ничего громче тишины" - думает Хоуп, а я слышу его мысли.

Я не отвечаю, только бездумно смотрю на Землю перед собой.

"Ты когда-нибудь видела вселенную в чашке чая?" - вдруг спрашивает Хоуп. Я смеюсь и качаю головой.

"А в чьих-то глазах?"

"Нет" - снова отрицаю я.

"А что, если наша вселенная, это чья-то душа?"

"Значит, этот человек, или кто бы он ни был, очень несчастен. Здесь так тихо, так пусто. Я хочу домой, Хоуп".

Он кивает, и через секунду я понимаю, что держу кружку горячего чая и неотрывно смотрю на колыхающуюся жидкость. Секунду в ней еще плавали звезды и планеты, но стоило мне моргнуть, как я уже гляжу на обычную кружку с обычным крепко заваренным чаем.

- Потанцуем? - спрашивает Хоуп. Я поднимаю взгляд на его протянутую руку, смущенно улыбаюсь и, поставив чашку на столик, кладу руку ему на ладонь. Хоуп подходит к патефону, стоящему на одной из широких полок, и включает музыку. Спокойный джаз играет на виниловой пластинке, иногда потрескивающей, словно угольки в камине. Хоуп притягивает меня к себе, и мы начинаем медленно танцевать.

- В каждом из нас живет вселенная, - говорит он. - Только в нашей с тобой вселенной играет джаз, и пес спит на диване.

Хоуп кружит меня, а затем снова приобнимает за талию. Он тихо подпевает, парадируя голос джазиста, что вызывает у меня смех.

- Что? - улыбается он. - Я настолько плохо пою?

- Ты замечательно поешь.

Мы продолжаем танцевать, пока игла патефона не соскальзывает с дорожки, и песня с грохотом не обрывается.

- Ангелина! Я хочу выпить! Ангелина!!

Я спрятала голову под подушку, чтобы не слышать безумный крик папы.

- Тебе так сложно дать отцу чертову бутылку?!

Я слышала, как он в негодовании бьет рукой по стене, не в силах встать; слышала, как звенит батарея от стука соседей; чувствовала, как сильно бьется мое сердце, словно пытается разбиться о ребра. Я не могла больше этого терпеть, вбежала в его комнату и закричала так сильно, что отец замолчал.

- Заткнись!! - закричала я. - Я больше так не могу! Не могу больше тебя терпеть.

Я вытерла слезы, но заплакала еще сильнее.

- Сколько можно, папа? - уже спокойно сказала я. - Я думала, ты исправился.

Он посмотрел на меня, как на смутно знакомого человека и скривил губы, будто в отвращении.

- За один день сложно избавиться от пороков, к которым привык.

Он усмехнулся.

- Значит, смерти моей ждешь?

Я поджала губы и присела рядом с ним.