Во весь голос

я русский бы выучил

                                        только за то,

что им

             разговаривал Ленин.

Когда

            Октябрь орудийных бурь

по улицам

                    кровью ли́лся,

я знаю,

              в Москве решали судьбу

и Киевов

                  и Тифлисов.

Москва

               для нас

                             не державный аркан,

ведущий земли за нами,

Москва

               не как русскому мне дорога,

а как огневое знамя!

Три

       разных истока

                                   во мне

                                               речевых.

Я

   не из кацапов-разинь.

Я —

        дедом казак, другим —

                                                   сечевик,

а по рожденью

                            грузин.

Три

       разных капли

                                 в себе совмещав,

беру я

            право вот это —

покрыть

                всесоюзных совмещан.

И ваших

                 и русопетов.

1927

«За что боролись?»

Слух идет

                  бессмысленен и гадок,

трется в уши

                        и сердце ёжит.

Говорят,

                что воли упадок

у нашей

                у молодежи.

Говорят,

что иной братишка,

заработавший орден,

                                        ныне

про вкусноты забывший ротишко

под витриной

                          кривит в унынье.

Что голодным вам

                                   на зависть

окна лавок в бутылочном тыне,

и едят нэпачи и завы

в декабре

                  арбузы и дыни.

Слух идет

                   о грозном сраме,

что лишь радость

                                 развоскресе́нена,

комсомольцы

                           лейб-гусарами

пьют

          да ноют под стих Есенина.

И доносится до нас

сквозь губы́ искривленную прорезь:

«Революция не удалась…

За что боролись?..»

И свои 18 лет

под наган подставят —

                                           и нет,

или горло

                   впетлят в ко́ски.

И горюю я,

                      как поэт,

и ругаюсь,

                    как Маяковский.

Я тебе

            не стихи ору,

рифмы в этих делах

                                      ни при чем;

дай

       как другу

                         пару рук

положить

                   на твое плечо.

Знал и я,

                 что значит «не есть»,

по бульварам валялся когда, —

понял я,

                что великая честь

за слова свои

                         голодать.

Из-под локона,

                              кепкой зави́того,

вскинь глаза,

                         не грусти и не злись.

Разве есть

                   чему завидовать,

если видишь вот эту слизь?

Будто рыбы на берегу —

с прежним плаваньем

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$трудно расстаться им.

То царев горшок берегут,

то

    обломанный шкаф с инкрустациями.

Вы – владыки

                            их душ и тела,

с вашей воли

                         встречают восход.

Это —

            очень плевое дело,

если б

            революция захотела

со счетов особых отделов

эту мелочь

                    списать в расход.

Но, рядясь

                     в любезность наносную,

мы —

           взамен забытой Чеки

кормим дыней и ананасною,

ихних жен

                    одеваем в чулки.

И они

            за все за это,

что чулки,

                    что плачено дорого,

строят нам

                     дома и клозеты

и бойцов

                 обучают торгу.

Что ж,

            без этого и нельзя!

Сменим их,

                      гранит догрызя.

Или

        наша воля обломалась

о сегодняшнюю

                               деловую малость?

Нас

        дело

                 должно

                                пронизать насквозь,

скуленье на мелочность

                                              высмей.

Сейчас

              коммуне

                               ценен гвоздь,

как тезисы о коммунизме.

Над пивом

                     нашим юношам ли

склонять

                 свои мысли ракитовые?

Нам

        пить

                 в грядущем

                                       все соки земли,

как чашу,

                  мир запрокидывая.

1927

Лучший стих

Аудитория

                     сыплет

                                   вопросы колючие,

старается озадачить

                                      в записочном рвении.

– Товарищ Маяковский,

                                                прочтите

                                                                 лучшее

ваше

         стихотворение. —

Какому

               стиху

                         отдать честь?

Думаю,

              упершись в стол.

Может быть,

                        это им прочесть,

а может,

               прочесть то?

Пока

          перетряхиваю

                                     стихотворную старь

и нем

           ждет

                    зал,

газеты

             «Северный рабочий»

                                                     секретарь

тихо

         мне

                сказал…

И гаркнул я,

                        сбившись

                                           с поэтического тона,

громче

             иерихонских хайл:

– Товарищи!

                         Рабочими

                                            и войсками Кантона

взят

        Шанхай! —

Как будто

                   жесть

                              в ладонях мнут,

оваций сила

                       росла и росла.

Пять,

          десять,

                       пятнадцать минут

рукоплескал Ярославль.

Казалось,

                   буря

                           вёрсты крыла,

в ответ

             на все

                         чемберленьи ноты

катилась в Китай, —

                                  и стальные рыла

отворачивали

                          от Шанхая

                                               дредноуты.

Не приравняю

                            всю

                                   поэтическую слякоть,

любую

             из лучших поэтических слав,

не приравняю

                           к простому

                                                газетному факту,

если

         так

               ему

                      рукоплещет Ярославль.

О, есть ли

                   привязанность

                                                большей силищи,

чем солидарность,

                                   прессующая

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$рабочий улей?!

Рукоплещи, ярославец,

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$маслобой и текстильщик,

незнаемым

                     и родным

                                       китайским кули!

1927

Весна

В газетах

                 пишут

                              какие-то дяди,

что начал

                  любовно

                                   постукивать дятел.

Скоро

            вид Москвы

                                    скопируют с Ниццы,

цветы создадут

                             по весенним велениям.

Пишут,

              что уже

                             синицы

оглядывают гнезда

                                    с любовным вожделением.

Газеты пишут:

                           дни горячей,

налетели

                 отряды

                               передовых грачей.

И замечает

                      естествоиспытательское око,

что в березах

                         какая-то

                                          циркуляция соков.

А по-моему —

                           дело мрачное:

начинается

                      горячка дачная.

Плюнь,

              если рассказывает

                                                 какой-нибудь шут,

как дачные вечера

                                   милы,

                                               тихи́.

Опишу

хотя б,

             как на даче

                                  выделываю стихи.

Не растрачивая энергию

                                                средь ерундовых

                                                                                трат,

решаю твердо

                          писать с утра.

Но две девицы,

                             и тощи

                                          и рябы́,

заставили идти

                             искать грибы.

Хожу в лесу-с,

на каждой колючке

                                     распинаюсь, как Иисус.

Устав до того,

                          что не ступишь на́ ноги,

принес сыроежку

                                 и две поганки.

Принесши трофей,

еле отделываюсь

                                от упомянутых фей.

С бумажкой

                       лежу на траве я,

и строфы

                  спускаются,

                                         рифмами вея.

Только

             над рифмами стал сопеть,

                                                               и —

меня переезжает

                                кто-то

                                            на велосипеде.

С балкона,

                    куда уселся, мыча,

сбежал

             вовнутрь

                              от футбольного мяча.

Полторы строки намарал —

и пошел

                ловить комара.

Опрокинув чернильницу,

                                                 задув свечу,

подымаюсь,

                       прыгаю,

                                       чуть не лечу.

Поймал,

                и при свете

                                      мерцающих планет

рассматриваю —

                                 хвост малярийный

                                                                     или нет?

Уселся,

              но слово

                               замерло в горле.

На кухне крик:

– Самовар сперли! —

Адамом,

                во всей первородной красе,

бегу

        за жуликами

                                по василькам и росе.

Отступаю

                   от пары

                                  бродячих дворняжек,

заинтересованных

                                   видом

                                              юных ляжек.

Сел

       в меланхолии.

В голову

                ни строчки

                                      не лезет более.

Два.

Ложусь в идиллии.

К трем часам —

                              уснул едва,

а четверть четвертого

                                         уже разбудили.

На луже,

                зажатой

                                берегам в бока,

орет

        целуемая

                          лодочникова дочка…

«Славное море —

                                 священный Байкал,

Славный корабль —

                                       омулевая бочка».

1927

Господин «народный артист»