Во весь голос

Горы злобы

                      аж ноги гнут.

Даже

          шея вспухает зобом.

Лезет в рот,

                     в глаза и внутрь.

Оседая,

              влезает злоба.

Весь в огне.

                      Стою на Риверсайде.

Сбоку

            фордами

                             штурмуют мрака форт.

Небоскребы

                        локти скручивают сзади,

впереди

                американский флот.

Я смеюсь

                  над их атакою тройною.

Ники Картеры

                            мою

                                    недоглядели визу.

Я

   полпред стиха —

                                    и я

                                          с моей страной

вашим штатишкам

                                     бросаю вызов.

Если

          кроха протухла,

                                        плеснится,

выбрось

                весь

                        прогнившей кус.

Сплюнул я,

                      не доев и месяца

вашу доблесть,

                            законы,

                                           вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

                       всех держав.

Мне бы

              кончить жизнь

                                           в штанах,

                                                             в которых начал,

ничего

             за век свой

                                  не стяжав.

Нам смешны

                         дозволенного зоны.

Взвод мужей,

                         остолбеней,

                                                цинизмом поражен!

Мы целуем

– беззаконно! —

                                                      над Гудзоном

ваших

            длинноногих жен.

День наш

                  шумен.

                               И вечер пышен.

Шлите

             сыщиков

                               в щелки слушать.

Пьем,

            плюя

                      на ваш прогибишен,

ежедневную

                        «Белую лошадь».

Вот и я

              стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

                                        и не выселить.

Мысль

             сменяют слова,

                                          а слова —

                                                            дела,

и глядишь,

                     с небоскребов города,

раскачав,

                  в мостовые

                                       вбивают тела —

Вандерлипов,

                          Рокфеллеров,

                                                    Фордов.

Но пока

                доллар

                             всех поэм родовей.

Обирая,

                лапя,

                          хапая,

выступает,

                    порфирой надев Бродвей,

капитал —

                     его препохабие.

1925

Бруклинский мост

Издай, Кулидж,

радостный клич!

На хорошее

                       и мне не жалко слов.

От похвал

                   красней,

                                    как флага нашего материйка,

хоть вы

              и разъюнайтед стетс

                                                     оф

Америка.

Как в церковь

                          идет

                                  помешавшийся верующий,

как в скит

                    удаляется,

                                        строг и прост, —

так я

         в вечерней

                              сереющей мерещи

вхожу,

            смиренный, на Бруклинский мост.

Как в город

                      в сломанный

                                               прет победитель

на пушках – жерлом

                                         жирафу под рост —

так, пьяный славой,

                                      так жить в аппетите,

влезаю,

              гордый,

                             на Бруклинский мост.

Как глупый художник

                                          в мадонну музея

вонзает глаз свой,

                                  влюблен и остр,

так я,

          с поднебесья,

                                    в звезды усеян,

смотрю

              на Нью-Йорк

                                         сквозь Бруклинский мост.

Нью-Йорк

                     до вечера тяжек

                                                   и душен,

забыл,

            что тяжко ему

                                       и высоко,

и только одни

                           домовьи души

встают

             в прозрачном свечении окон.

Здесь

           еле зудит

                             элевейтеров зуд.

И только

                 по этому

                                  тихому зуду

поймешь —

                      поезда

                                  с дребезжаньем ползут,

как будто

                  в буфет убирают посуду.

Когда ж,

                казалось, с-под речки начатой

развозит

                 с фабрики

                                     сахар лавочник, —

то

    под мостом проходящие мачты

размером

                  не больше размеров булавочных.

Я горд

             вот этой

                             стальною милей,

живьем в ней

                         мои видения встали —

борьба

             за конструкции

                                           вместо стилей,

расчет суровый

                             гаек

                                     и стали.

Если

          придет

                       окончание света —

планету

               хаос

                       разделает в лоск,

и только

                 один останется

                                               этот

над пылью гибели вздыбленный мост,

то,

     как из косточек,

                                     тоньше иголок,

тучнеют

                в музеях стоящие

                                                  ящеры,

так

      с этим мостом

                                  столетий геолог

сумел

           воссоздать бы

                                      дни настоящие.

Он скажет:

– Вот эта

                                        стальная лапа

соединяла

                   моря и прерии,

отсюда

             Европа

                           рвалась на Запад,

пустив

            по ветру

                            индейские перья.

Напомнит

                    машину

                                   ребро вот это —

сообразите,

                      хватит рук ли,

чтоб, став

                   стальной ногой

                                                 на Мангетен,

к себе

            за губу

                         притягивать Бруклин?

По проводам

                         электрической пряди —

я знаю —

                  эпоха

                            после пара —

здесь

          люди

                    уже

                           орали по радио,

здесь

          люди

                    уже

                           взлетали по аэро.

Здесь

           жизнь

                       была

                                 одним – беззаботная,

другим —

                   голодный

                                      протяжный вой.

Отсюда

               безработные

в Гудзон

                кидались

                                  вниз головой.

И дальше

                   картина моя

                                           без загвоздки

по струнам-канатам,

                                        аж звездам к ногам.

Я вижу —

                   здесь

                             стоял Маяковский,

стоял

           и стихи слагал по слогам. —

Смотрю,

                 как в поезд глядит эскимос,

впиваюсь,

                   как в ухо впивается клещ.

Бруклинский мост —

да…

        Это вещь!

1925

Домой!

Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись,

                     души и моря глубь.

Тот,

       кто постоянно ясен, —

тот,

       по-моему,

                          просто глуп.

Я в худшей каюте

                                  из всех кают —

всю ночь надо мною

                                        ногами куют.

Всю ночь,

                   покой потолка возмутив,

несется танец,

                           стонет мотив:

«Маркита,

                    Маркита,

Маркита моя,

зачем ты,

                  Маркита,

не любишь меня…»

А зачем

               любить меня Марките?!

У меня

             и франков даже нет.

А Маркиту

                    (толечко моргните!)

за сто франков

                            препроводят в кабинет.

Небольшие деньги —

                                        поживи для шику —

нет,

       интеллигент,

                               взбивая грязь вихров,

будешь всучивать ей

                                       швейную машинку,

по стежкам

                     строчащую

                                          шелка стихов.

Пролетарии

                       приходят к коммунизму

                                                                     низом —

низом шахт,

                       серпов

                                    и вил, —

я ж

      с небес поэзии

                                  бросаюсь в коммунизм,

потому что

                     нет мне

                                    без него любви.

Все равно —

                        сослался сам я

                                                    или послан к маме —

слов ржавеет сталь,

                                     чернеет баса медь.

Почему

               под иностранными дождями

вымокать мне,

                            гнить мне

                                               и ржаветь?

Вот лежу,

                  уехавший за воды,

ленью

            еле двигаю

                                 моей машины части.

Я себя

            советским чувствую

                                                  заводом,

вырабатывающим счастье.

Не хочу,

               чтоб меня, как цветочек с полян,

рвали

           после служебных тягот.

Я хочу,

             чтоб в дебатах

                                        потел Госплан,

мне давая

                   задания на год.

Я хочу,

             чтоб над мыслью

                                              времен комиссар

с приказанием нависал.

Я хочу,

             чтоб сверхставками спеца

получало

                  любовищу сердце.

Я хочу,

             чтоб в конце работы

                                                    завком

запирал мои губы

                                  замком.

Я хочу,

             чтоб к штыку

                                      приравняли перо.

С чугуном чтоб

                              и с выделкой стали

о работе стихов,

                               от Политбюро,

чтобы делал

                       доклады Сталин.

«Так, мол,

                    и так…

                                 И до самых верхов

прошли

               из рабочих нор мы:

в Союзе

               Республик

                                   пониманье стихов

выше

           довоенной нормы…»

1925

Поэмы

Облако в штанах

Тетраптих

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий,

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,