Во весь голос

эта сталь,

                  железо это

вваливалось

                        двадцать второго января

в пятиэтажное здание

                                          Съезда советов.

Усаживались,

                          кидались усмешкою,

решали

              походя

                           мелочь дел.

Пора открывать!

                                Чего они мешкают?

Чего

         президиум,

                              как вырубленный, поредел?

Отчего

             глаза

                       краснее ложи?

Что с Калининым?

                                     Держится еле.

Несчастье?

                     Какое?

                                  Быть не может!

А если с ним?

                          Нет!

                                  Неужели?

Потолок

                 на нас

                             пошёл снижаться вороном.

Опустили головы —

                                       ещё нагни!

Задрожали вдруг

                                и стали чёрными

люстр расплывшихся огни.

Захлебнулся

                       колокольчика ненужный щёлк.

Превозмог себя

                              и встал Калинин.

Слёзы не сжуёшь

                                 с усов и щёк.

Выдали.

               Блестят у бороды на клине.

Мысли смешались,

                                    голову мнут.

Кровь в виски,

                            клокочет в вене:

– Вчера

                в шесть часов пятьдесят минут

скончался товарищ Ленин! —

Этот год

                видал,

                            чего не взвидят сто.

День

         векам

                    войдёт

                                 в тоскливое преданье.

Ужас

          из железа

                            выжал стон.

По большевикам

                                 прошло рыданье.

Тяжесть страшная!

                                   Самих себя же

                                                              выволакивали

                                                                                    волоком.

Разузнать —

                       когда и как?

                                              Чего таят!

В улицы

                и в переулки

                                        катафалком

плыл

          Большой театр.

Радость

               ползёт улиткой.

У горя

            бешеный бег.

Ни солнца,

                      ни льдины слитка —

всё

      сквозь газетное ситко

чёрный

              засеял снег.

На рабочего

                        у станка

весть набросилась.

                                    Пулей в уме.

И как будто

                       слезы стакан

опрокинули на инструмент.

И мужичонко,

                            видавший виды,

смерти

              в глаз

                         смотревший не раз,

отвернулся от баб,

                                   но выдала

кулаком

                растёртая грязь.

Были люди – кремень,

                                             и эти

прикусились,

                         губу уродуя.

Стариками

                      рассерьёзничались дети,

и, как дети,

                      плакали седобородые.

Ветер

всей земле

бессонницею выл,

и никак

               восставшей

                                     не додумать до конца,

что вот гроб

                       в морозной

                                             комнатёночке Москвы

революции

                      и сына и отца.

Конец,

             конец,

                         конец.

                                      Кого

уверять!

               Стекло —

                                 и видите под…

Это

       его

             несут с Павелецкого

по городу,

                   взятому им у господ.

Улица,

             будто рана сквозная —

так болит

                  и стонет так.

Здесь

           каждый камень

                                         Ленина знает

по топоту

                   первых

                                 октябрьских атак.

Здесь

           всё,

                  что каждое знамя

                                                   вышило,

задумано им

                        и велено им.

Здесь

           каждая башня

                                      Ленина слышала,

за ним

             пошла бы

                                в огонь и в дым.

Здесь

           Ленина

                         знает

                                   каждый рабочий,

сердца ему

                     ветками ёлок стели.

Он в битву вёл,

                             победу пророчил,

и вот

          пролетарий —

                                     всего властелин.

Здесь

           каждый крестьянин

                                                  Ленина имя

в сердце

                вписал

                             любовней, чем в святцы.

Он земли

                  велел

                             назвать своими,

что дедам

                  в гробах,

                                   засеченным, снятся.

И коммунары

                           с-под площади Красной,

казалось,

                  шепчут:

– Любимый и милый!

Живи,

            и не надо

                              судьбы прекрасней —

сто раз сразимся

                                и ляжем в могилы! —

Сейчас

              прозвучали б

                                       слова чудотворца,

чтоб нам умереть

                                 и его разбудят, —

плотина улиц

враспашку растворится,

                                            и с песней

                                                              на смерть

                                                                         ринутся люди.

Но нету чудес,

                           и мечтать о них нечего.

Есть Ленин,

                       гроб

                                и согнутые плечи.

Он был человек

                               до конца человечьего —

неси

         и казнись

                            тоской человечьей.

Вовек

            такого

                         бесценного груза

ещё

        не несли

                         океаны наши,

как гроб этот красный,

                                            к Дому союзов

плывущий

                    на спинах рыданий и маршей.

Ещё

        в караул

                        вставала в почётный

суровая гвардия

                               ленинской выправки,

а люди

             уже

                    прожидают, впечатаны

во всю длину

                         и Тверской

                                              и Димитровки.

В семнадцатом

                            было —

                                          в очередь дочери

за хлебом не вышлешь —

                                                завтра съем!

Но в эту

                холодную,

                                    страшную очередь

с детьми и с больными

                                            встали все.

Деревни

                строились

                                    с городом рядом.

То мужеством горе,

                                     то детскими вызвенит.

Земля труда

проходила парадом —

живым

             итогом

                           ленинской жизни.

Жёлтое солнце,

                              косое и лаковое,

взойдёт,

               лучами к подножью кидается.

Как будто

                   забитые,

                                   надежду оплакивая,

склоняясь в горе,

                                 проходят китайцы.

Вплывали

                   ночи

                            на спинах дней,

часы меняя,

                       путая даты.

Как будто

                   не ночь

                                 и не звёзды на ней,

а плачут

               над Лениным

                                         негры из Штатов.

Мороз небывалый

                                   жарил подошвы.

А люди

              днюют

                           давкою тесной.

Даже

          от холода

                            бить в ладоши

никто не решается —

                                        нельзя,

                                                     неуместно.

Мороз хватает

                           и тащит,

                                           как будто

пытает,

              насколько в любви закалённые.

Врывается в толпы.

                                     В давку запутан,

вступает

                вместе с толпой за колонны.

Ступени растут,

                              разрастаются в риф.

Но вот

             затихает

                             дыханье и пенье,

и страшно ступить —

                                         под ногою обрыв —

бездонный обрыв

                                  в четыре ступени.

Обрыв

от рабства в сто поколений,

где знают

лишь золота звонкий резон.

Обрыв

             и край —

                               это гроб и Ленин,

а дальше —

                     коммуна

                                      во весь горизонт.

Что увидишь?!

                            Только лоб его лишь,

и Надежда Константиновна

                                                      в тумане

                                                                       за…

Может быть,

                        в глаза без слёз

                                                     увидеть можно больше.

Не в такие

                    я

                      смотрел глаза.

Знамён

              плывущих

                                  склоняется шёлк

последней

                    почестью отданной:

«Прощай же, товарищ,

                                            ты честно прошёл

свой доблестный путь, благородный».

Страх.

            Закрой глаза

                                     и не гляди —

как будто

                  идёшь

                              по проволоке провода.

Как будто

                   минуту

                                 один на один

остался

              с огромной

                                    единственной правдой.

Я счастлив.

                      Звенящего марша вода

относит

                тело моё невесомое.

Я знаю —

                   отныне

                                 и навсегда

во мне

             минута

                           эта вот самая.

Я счастлив,

                      что я

                                этой силы частица,

что общие

                    даже слёзы из глаз.

Сильнее

                и чище

                             нельзя причаститься

великому чувству

                                 по имени —

                                                        класс!

Знамённые

                      снова

                                  склоняются крылья,

чтоб завтра

                      опять

                                 подняться в бои —

«Мы сами, родимый, закрыли

орлиные очи твои».

Только б не упасть,

                                     к плечу плечо,

флаги вычернив

                               и веками алея,

на последнее

                         прощанье с Ильичём

шли

        и медлили у мавзолея.

Выполняют церемониал.

Говорили речи.

                             Говорят – и ладно.

Горе вот,

                что срок минуты

                                                мал —

разве

          весь

                  охватишь ненаглядный!

Пройдут

                 и наверх

                                 смотрят с опаской,

на чёрный,

                     посыпанный снегом кружок.

Как бешено

                       скачут

                                   стрелки на Спасской.

В минуту —

                       к последней четвёрке прыжок.

Замрите

                минуту

                              от этой вести!

Остановись,

                        движенье и жизнь!

Поднявшие молот,

                                    стыньте на месте.

Земля, замри,

                          ложись и лежи!