Во весь голос

под Рождество

                            на воздух взлетишь

со всей

             со своей

                             телефонной

                                                    станцией.

Жил на Мясницкой один старожил.

Сто лет после этого жил —

про это лишь —

                              сто лет! —

говаривал детям дед.

– Было – суббота…

                                       под воскресенье…

Окорочок…

                       Хочу, чтоб дёшево…

Как вдарит кто-то!..

                                      Землетрясенье…

Ноге горячо…

                           Ходун – подошва!.. —

Не верилось детям,

                                     чтоб так-то

                                                          да там-то.

Землетрясенье?

                              Зимой?

                                            У почтамта?!

Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,

раструба трубки разинув оправу,

погромом звонков громя тишину,

разверг телефон дребезжащую лаву.

Это визжащее,

                            звенящее это

пальнуло в стены,

                                  старалось взорвать их.

Звоночинки

                        тыщей

                                     от стен

                                                  рикошетом

под стулья закатывались

                                                и под кровати.

Об пол с потолка звоночище хлопал.

И снова,

                звенящий мячище точно,

взлетал к потолку, ударившись об пол,

и сыпало вниз дребезгою звоночной.

Стекло за стеклом,

                                    вьюшку за вьюшкой

тянуло

             звенеть телефонному в тон.

Тряся

           ручоночкой

                                  дом-погремушку,

тонул в разливе звонков телефон.

Секундантша

От сна

             чуть видно —

                                       точка глаз

иголит щёки жаркие.

Ленясь, кухарка поднялась,

идёт,

         кряхтя и харкая.

Мочёным яблоком она.

Морщинят мысли лоб её.

– Кого?

                Владим Владимыч?!

                                                       А! —

Пошла, туфлёю шлёпая.

Идёт.

          Отмеряет шаги секундантом.

Шаги отдаляются…

                                      Слышатся еле…

Весь мир остальной отодвинут куда-то,

лишь трубкой в меня неизвестное целит.

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний,

не могут закончить начатый жест.

Как были,

                    рот разинув,

                                           сюда они

смотрят на Рождество из Рождеств.

Им видима жизнь

                                   от дрязг и до дрязг.

Дом их —

                  единая будняя тина.

Будто в себя,

                         в меня смотрясь,

ждали

            смертельной любви поединок.

Окаменели сиренные рокоты.

Колёс и шагов суматоха не вертит.

Лишь поле дуэли

                                 да время-доктор

с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.

Москва —

                    за Москвой поля примолкли.

Моря —

               за морями горы стройны.

Вселенная

                    вся

                          как будто в бинокле,

в огромном бинокле (с другой стороны).

Горизонт распрямился

                                            ровно-ровно.

Тесьма.

              Натянут бечёвкой тугой.

Край один —

                         я в моей комнате,

ты в своей комнате – край другой.

А между —

                     такая,

                                какая не снится,

какая-то гордая белой обновой,

через вселенную

                                легла Мясницкая

миниатюрой кости слоновой.

Ясность.

                 Прозрачнейшей ясностью пытка.

В Мясницкой

                           деталью искуснейшей выточки

кабель

             тонюсенький —

                                            ну, просто нитка!

И всё

           вот на этой вот держится ниточке.

Дуэль

Раз!

        Трубку наводят.

                                      Надежду

брось.

            Два!

                    Как раз

остановилась,

                           не дрогнув,

                                                между

моих

          мольбой обволокнутых глаз.

Хочется крикнуть медлительной бабе:

– Чего задаётесь?

                                  Стоите Дантесом.

Скорей,

               скорей просверлите сквозь кабель

пулей

           любого яда и веса. —

Страшнее пуль —

                                  оттуда

                                              сюда вот,

кухаркой оброненное между зевот,

проглоченным кроликом в брюхе удава

по кабелю,

                     вижу,

                               слово ползёт.

Страшнее слов —

                                  из древнейшей древности,

где самку клыком добывали люди ещё,

ползло

             из шнура —

                                    скребущейся ревности

времён троглодитских тогдашнее чудище.

А может быть…

                              Наверное, может!

Никто в телефон не лез и не лезет,

нет никакой троглодичьей рожи.

Сам в телефоне.

                               Зеркалюсь в железе.

Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!

Пойди – эту правильность с Эрфуртской сверь!

Сквозь первое горе

                                     бессмысленный,

                                                                     ярый,

мозг поборов,

проскребается зверь.

Что может сделаться с человеком!

Красивый вид.

                            Товарищи!

                                                Взвесьте!

В Париж гастролировать едущий летом,

поэт,

         почтенный сотрудник «Известий»,

царапает стул когтём из штиблета.

Вчера человек —

                                единым махом

клыками свой размедведил вид я!

Косматый.

Шерстью свисает рубаха.

Тоже туда ж!?

                          В телефоны бабахать!?

К своим пошёл!

                              В моря ледовитые!

Размедвеженье

Медведем,

                    когда он смертельно сердится,

на телефон

                      грудь

                                на врага тяну.

А сердце

глубже уходит в рогатину!

Течёт.

           Ручьища красной меди.

Рычанье и кровь.

                                 Лакай, темнота!

Не знаю,

                 плачут ли,

                                    нет медведи,

но если плачут,

                             то именно так.

То именно так:

                            без сочувственной фальши

скулят,

             заливаясь ущельной длиной.

И именно так их медвежий Бальшин,

скуленьем разбужен, ворчит за стеной.

Вот так медведи именно могут:

недвижно,

                    задравши морду,

                                                   как те,

повыть,

               извыться

                                и лечь в берлогу,

царапая логово в двадцать когтей.

Сорвался лист.

                            Обвал.

                                        Беспокоит.

Винтовки-шишки

                 не грохнули б враз.

Ему лишь взмедведиться может такое

сквозь слёзы и шерсть, бахромящую глаз.

Протекающая комната

Кровать.

                Железки.

                                  Барахло одеяло.

Лежит в железках.

                                   Тихо.

                                             Вяло.

Трепет пришёл.

                             Пошёл по железкам.

Простынь постельная треплется плеском.

Вода лизнула холодом ногу.

Откуда вода?

                         Почему много?

Сам наплакал.

                            Плакса.

                                           Слякоть.

Неправда —

                       столько нельзя наплакать.

Чёртова ванна!

                             Вода за диваном.

Под столом,

                        за шкафом вода.

С дивана,

                  сдвинут воды задеваньем,

в окно проплыл чемодан.

Камин…

                Окурок…

                                  Сам кинул.

Пойти потушить.

                                 Петушится.

                                                       Страх.

Куда?

          К какому такому камину?

Верста.

              За верстою берег в кострах.

Размыло всё,

                         даже запах капустный

с кухни

              всегдашний,

                                      приторно сладкий.

Река.

          Вдали берега.

                                   Как пусто!

Как ветер воет вдогонку с Ладоги!

Река.

         Большая река.

                                     Холодина.

Рябит река.

                      Я в середине.

Белым медведем

                                взлез на льдину,

плыву на своей подушке-льдине.

Бегут берега,

                        за видом вид.

Подо мной подушки лёд.

С Ладоги дует.

                           Вода бежит.

Летит подушка-плот.

Плыву.

             Лихорадюсь на льдине-подушке.

Одно ощущенье водой не вымыто:

я должен

                 не то под кроватные дужки,

не то

под мостом проплыть под каким-то.